Очнулся Лупцов ближе к вечеру совершенно разбитым. Перед самым пробуждением ему привиделось, будто лежит он на больничной койке в маленькой, похожей на склеп, камере, и сверху на него медленно опускается нечто бестелесное и бесформенное – облачко, в котором Лупцов угадал собственную душу. Едва он понял, что перед ним, как душа приобрела черты хлипкого, болезненного мужичка, напоминающего его самого, но словно бы раздавленного непомерной усталостью. Встретившись взглядом с Лупцовым, мужичок заметался, как перед загороженным входом, и Лупцов сурово спросил:

– Ты где шляешься?

– Там, – неопределенно махнул рукой мужичок и, смущаясь, добавил: – Мир погиб. Человечества больше нет. Жизнь осталась только здесь. Нам лучше не выходить отсюда.

– Здесь? – спросил Лупцов и обвел взглядом камеру. – Это невозможно!

– У нас нет выбора, – тихо проговорила душа и, воспользовавшись негодованием Лупцова, серой крысой прошмыгнула в него. Сразу вслед за этим Лупцов почувствовал неподъемную тяжесть собственного тела, ломоту в суставах, тянущую головную боль и странную вибрацию, отвратительное дребезжание, которое в считаные секунды вычерпало из него остатки душевных сил.

Лупцов открыл глаза и понял, что лежит на кровати лицом вверх и смотрит в грязно-белый потолок. В комнате было светло, и свет, проникающий через маленькое окошко, был совершенно естественным, каким он и был до катастрофы.

Лупцов с большим трудом заставил себя перевернуться на бок и напротив увидел чернявого гражданина с усами. Тот спал на такой же анемичной койке с тумбочкой у изголовья, на которой стояла пораженная некрозом эмалированная кружка. Глаза у соседа по палате были прикрыты неплотно, отчего видны были края радужных оболочек, а изо рта на подушку вытекала мутная слюна.

Лупцов перевел взгляд на окно. За пыльным стеклом сквозь толстую частую решетку было видно голубое небо в редких перистых облаках.

– Что это? – вслух спросил Лупцов и не узнал собственного голоса. Чернявый тут же открыл глаза и страдальчески посмотрел на своего визави. – Что это? Сумасшедший дом? – испуганно повторил Лупцов, начиная осознавать, что камера и он сам существуют не отдельно друг от друга, а вполне определенно – один внутри другой.

– Весь мир сумасшедший дом, – уклончиво ответил чернявый.

– А я-то где? Это что за комната? – Лупцов откинул одеяло и попытался встать.

– Ты лежишь напротив меня на койке. Эта палата – твой дом, – монотонно пробубнил сосед.

«Люцифер», – вдруг вспомнил Лупцов, а чернявый неожиданно занервничал, громко втянул воздух и сипло выкрикнул:

– Нет! Никакой я не Люцифер! Что ты привязался ко мне? Мне из-за тебя тоже досталось.

– А как я попал сюда? – не обращая внимания на крик, спросил Лупцов. – Когда меня привезли?

– Не знаю, – спокойнее проворчал сосед. – Ты уже был здесь, когда я приехал. Что, в себя пришел? С возвращением на родину. – Чернявый захихикал, и Лупцов увидел, что во рту у него почти не осталось зубов, а те, что были, напоминали, скорее, обгоревшие осколки. – Ты здесь все какую-то собаку ловил, потом самогонку искал… Я, дурак, тебе поверил. Из-за самогонки мы и погорели… Или из-за собаки. А собака-то какая была?

– Это ты собака, – ответил Лупцов и поднялся с кровати, а чернявый вдруг заорал:

– Не подходи! Сам собака! «Колеса» мои жрал, а я тебя отмазал от санитаров. Хоть бы спасибо сказал, ненормальный! – Чернявый подтянул колени к подбородку, зарылся в одеяло по самые глаза и что-то еле слышно забормотал. В этот момент звякнул засов, затем дверь распахнулась, и в палату по-хозяйски вошел дюжий краснощекий санитар с редкой рыжей бородой. Он посмотрел на Лупцова, раскинул руки и расплылся в фальшивой добродушной улыбке.