Солнце повернуло к западу; пожалуй, пора было отправляться по домам, но Сашка с товарищами-музыкантами сговорились завтра порепетировать (Сашка играл на бас-гитаре, собирал то одну группу, то другую – но все они, не продержавшись и полгода, разваливались), и потому он решил сегодня задержаться подольше. Мужики же, погрузив Плоскорезку, Харуку и Тырындычиху в кузов, туда же отправили мешки с чаем, а после перемахнули через борта сами и за руки затянули обеих баб-сезонниц – помахав Сашке и посигналив, укатили вниз.

Сашка с бензоножницами в руках остался один на бескрайней плантации, придирчиво повторявшей все неровности ландшафта. В горах сотовая связь – ни «МТС», ни «Билайн» – не брала, и Сашка был для всего мира вне зоны доступа. Он среза́л бока чайного ряда, заросшего бузиной, борщевиком, плющом и ожиной, вдыхая горький запах никших под ножницами трав, думая про то, что к концу лета, пожалуй, накопит на дешевенький мотоцикл (ножницы издавали мотоциклетные звуки), что очередной вокалист опять ушел из группы и вся подготовка к рок-фестивалю – коту под хвост. Музыка была отдушиной в Сашкиной жизни, хотя он понимал уже, что и на этом пути для него ничего, кроме подземного перехода, не светит.

Точно игла швейной машинки, Сашка выстрачивал по зеленой ткани плантации шов «зигзаг», обходя ряд за рядом, и прострочил уже половину горы. Пожалуй, он перегрелся на солнце, пожалуй, это был солнечный удар… Облачное лицо вздулось, искажаясь, кто-то, прямо на глазах, формовал в поднебесье могучую руку с непомерно вытянутым указательным пальцем. Сашка нажал на стартер, выключая ножницы, машинально проследил взглядом за старческим, искореженным подагрой перстом – и вдруг услыхал визг: таких страшных звуков не издавали даже Харука, Тырындычиха и Плоскорезка, работавшие одновременно. Сашка оглядел плантацию, вздыбившуюся в этом месте штормовым валом, никого не увидел и побежал, перемахивая через ряды, туда, куда указывала узловатая перистая рука.

Манерный блондин и сплетник Генка Голоскокин, то и дело красневший и к месту и не к месту похохатывающий, был вовсе не тем, кем казался на первый взгляд: ему нравились девушки, и он был ценным работником – собранным, быстро соображающим, умеющим делать мгновенный выбор, причем всегда лучший, с попаданием в десятку. Как все честолюбивые студийцы – операторы, редакторы, режиссеры, – Генка мечтал о большом кино или, на худой конец, о центральном телевидении, а также – чем черт не шутит! – о театральных постановках. И если для шестидесятилетнего Брагинца, кумиром которого был Павел Лебешев, мечты так мечтами и остались, то Генка, которому пока не исполнилось сорока, все еще держал нос по ветру: для него кинофестиваль был последней попыткой прищучить удачу. Он с бейджиком на груди ходил на все кинопросмотры, где пытался завязать полезные знакомства. Его воодушевлял пример модного театрального режиссера Кирилла Серебренникова, ростовчанина, нынче сводившего с ума столицу, с которым Генка – кстати сказать, вместе с Кулаковым – дважды участвовал в конкурсе телефильмов «Лазурная звезда».

– Вот смог же он, Славыч, а мы чем хуже?! – вопрошал Генка, конечно, разумея под этим «мы» – себя. Кулаков давно понял тщету таких надежд.

Сейчас Генка, шагая по тропке вслед за Кулаковым, говорил, растягивая слова:

– Ой, Кулаков, ты слыхал, что бухгалтерия учудила? Они офигели совсем: отправляют десятину с наших доходов!..

– Какую десятину? – не понял Кулаков. – Куда отправляют?

– Какую-какую. – Ты что, маленький, Славыч? Десятую часть с доходов студии главбух отправляет своему черножопому гуру в Киев. Любка сейчас проговорилась…