Впрочем, любые вопросы мгновенно застыли на моих губах, когда в дверном проеме, раздраженно нахмурив брови, вырос мой отец.

– И тебе доброе утро, Джинетт. Мы можем, по крайней мере, быть вежливыми друг с другом, не так ли? Или ты на своей сцене вознеслась так высоко, что считаешь ниже своего достоинства разговаривать с отцом твоего единственного ребенка?

– Мелли. – Мать попыталась закрыть за собой дверь, но отец шагнул вперед, не давая ей закрыться. – Будь добра, объясни своему отцу, что он должен работать в саду и что мне нечего ему сказать?

Все еще ошеломленная встречей с солдатом и мучимая вопросами, почему он выбрал именно этот момент, чтобы заявить о своем присутствии, я не сразу поняла, о чем говорят мои родители.

Не дожидаясь моего ответа, Джинетт повернулась к моему отцу:

– Думаю, что мы сказали все, что нужно было сказать, тридцать три года назад, и у меня нет ни малейшего желания возвращаться к одному из самых трудных периодов в моей жизни. Итак, – она скрестила на груди руки и капризно постучала по полу ногой, – почему бы тебе не вырыть яму в саду или что-то еще, а мы с Мелли займемся тем, ради чего пришли сюда?

К моему удивлению, отец улыбнулся своей коронной улыбкой, которую я помнила с детства – до того, как наша жизнь дала трещину, – улыбкой, в которой участвовали не только губы, но и глаза и которая всегда предназначалась исключительно для моей матери. После того как она ушла, улыбка эта ушла вместе с ней. Я представила, как она хранится на чердаке, упакованная в коробки вместе с другими остатками их брака, к которым он больше не имел желания возвращаться.

– Знаешь, ты сейчас даже красивее, чем раньше, Джинни.

Застигнутая врасплох, мать попыталась сдержать раздражение.

– Никто меня так больше не называет, – наконец заявила она. – Я предпочитаю Джинетт.

Он просто стоял там, улыбаясь.

– Но для меня ты по-прежнему Джинни Приоло, которая вскружила мне голову и украла мое сердце. Я слишком стар, чтобы думать о тебе иначе, кроме как о моей прекрасной Джинни.

Я старалась не улыбаться, вспомнив подобный разговор, который был у меня с Джеком, когда я пыталась убедить не называть меня кратким именем, которое дала мне моя мать. Я почти не сомневалась, что моей матери повезет не больше, чем мне с Джеком.

Ее подбородок дрогнул, а щеки покраснели еще больше. Неужели она способна краснеть?

– Не льсти мне, Джеймс. Я всего на два месяца моложе тебя, и мы оба прекрасно знаем, сколько мне лет.

Несмотря на ее слова, она все же продолжала смотреть на моего отца сквозь густые ресницы. При виде этого меня чуть не вырвало.

– Послушайте, вы двое. Думаю, я слышала достаточно. – Встав между ними, я выразительно посмотрела на отца, чтобы показать, что я не одобряю его разговоров с врагом. – Пап, может, ты все же выйдешь на улицу, осмотришься по сторонам и запишешь в блокнот свои идеи и примерные затраты на воплощение в жизнь предложенных тобой изменений.

Взяв отца за локоть, я повела его к двери.

– Пап, я позвоню тебе позже, и мы всё обсудим.

Я открыла дверь, и он вышел.

– Спасибо, папа. Поговорим позже.

Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но я так и не услышала, что именно, потому что я уже захлопнула дверь. Когда я обернулась, к матери уже вернулось самообладание.

Сняв пальто, она бросила его на одно из кресел-трансформеров, но перчатки оставила на руках.

– Пойдем на чердак, – сказала я, направляясь к лестнице. – Следуй за мной.

Она не спросила, почему мы пошли в обход, ведь куда быстрее было подняться по лестнице черного хода. Ей не нужно было это спрашивать.

Поднявшись по лестнице на третий этаж, мы обошли холл, который огибал лестничный колодец, пока не вышли к двери, что вела на чердак. Однажды я уже была там с моей бабушкой. Чердак запомнился мне как место, где семья с чрезмерной склонностью к бережливости хранила ненужные, давно вышедшие из употребления вещи. Что-то вроде пастбища для старых кляч, только менее живописное.