«О чем говорить с таким? – продолжала думать Агния. – Как принимать его любовь, его ласку? Это все равно что приручить тигра, хищника… Ведь придется играть только по его правилам. Иначе он раздавит, растерзает, сожрет. С ним, например, бесполезно разговаривать на отвлеченные темы – не поймет».

– Агния Борисовна, почему вы молчите? Вы не хотите найти преступника? – прервал ее размышления требовательный голос Орехова.

Агния машинально провела рукой по волосам.

– Нет. Разве это возможно?

– Возможно… Все возможно, если захотеть.

– Я не хочу.

«Почему я так думаю о нем? Что за глупости… Он был два или три раза женат. Сейчас, кажется, свободен. Ну и что? Я его боюсь. И я ему не нравлюсь…»

– Эдуард… – Агния напрягла память. – Эдуард Викторович, со мной все в порядке. Вы… вы, пожалуйста, скажите папе, что… что это происшествие нельзя распутать, и все такое… И он успокоится! Вы же можете на него повлиять, да? Пожалуйста!

Орехов встал (в серых глазах его мгновенно потух, выключился всякий интерес к Агнии) и ответил равнодушно:

– Дело ваше…

Через секунду он вышел из кухни.

После его ухода Агнии не стало легче. Она и раньше никогда не общалась особо с Ореховым, так – «здрасте-до свидания», даже в детстве они были в разных компаниях, два разных поколения… Но тяжесть сегодняшнего общения с ним, наверное, еще не скоро исчезнет. Вроде и не говорил ничего такого, и не делал – а вот хоть на стену лезь после его ухода!

Агния осталась сидеть на кухне. Потом услышала, как хлопнула входная дверь. На кухню зашел отец, недовольно сморщился:

– Все ревешь?

– Нет, папа, я успокоилась.

– Зря ты от помощи Эдика отказалась.

– Мне не нужна помощь, – робко произнесла Агния.

– Глупая. Глупая ты! – с досадой воскликнул Борис Николаевич. – Глупая жаба-а́га! Могла бы пофлиртовать с ним. Э, даже на это мозгов не хватает!

Отец с досадой махнул рукой и снова вышел.

Агния взяла швабру и принялась протирать пол – на нем остались следы от ботинок Орехова.

Протерла пол в кухне, потом выбралась в коридор, стала тереть паркет там.

Дверь в гостиную была распахнута.

Отец перед зеркалом поправлял пиджак.

– Ага, запонки помоги вдеть, – не отрывая глаз от зеркала, бросил отец.

Ага. Именно А́га – от жабы-аги. Отец дразнил дочь то Агушей, то жабой-агой – существовала в природе такая лягушка…

– Да, папа.

От отца пахло мужскими духами. Серебристо-перламутровые пряди седых волос, нежнейшее, матовое мерцание ткани его костюма, свечение отполированной кожи дорогих ботинок… Бриллиантовые сполохи запонок… Отец был весь словно столб света. Он тихонько напевал что-то себе под нос. А если напевал – значит, уже был в прекрасном настроении. Удивительно, как легко Борис Николаевич отстранялся от всего плохого, грустного! Агния так не могла – она днями и неделями переживала насчет какой-нибудь мелочи, и переживания эти, словно ржавчина, разъедали ее душу…

– Куда вы идете с Полиной?

– На мюзикл.

– Да? – обрадовалась непонятно чему Агния.

– Да уж не на твой любимый, не надейся… Твой у меня – уже вот где! – Отец провел ребром ладони по горлу. – Плечи почисть.

Агния аккуратно, специальной щеткой, прошлась по костюму – ни одной соринки, ни одной пылинки.

– Благодарю.

Агния вышла из гостиной. Снова взялась за швабру.

Отец говорил по мобильному:

– Алло, Полина… Ты как? Да, уже выхожу, через полчаса заеду. Послушай, у меня к тебе просьба – ты своей матери намекни, что мы…

Отец вдруг замолк. Оглянулся, увидел Агнию. И, не меняя выражения лица, захлопнул дверь в гостиную.

Не то чтобы этот жест обидел Агнию. Но… Она вдруг поняла, что отцу было совершенно безразлично то, что она думает, чувствует сейчас, после происшествия в метро. Конечно, отец по-своему любил дочь, переживал за нее (вон чуть в милицию ее не потащил, заявление писать, Эдуарда Орехова даже призвал для помощи). Но Борису Николаевичу и в голову не пришло ее пожалеть. Сказать какие-то добрые слова…