К моменту, как мать зовет ужинать, остается заштопать только один носок.

Ждем, пока отчим съест первую ложку, а потом приступаем к еде.

К этому времени мать вновь вернулась в благодушное настроение и во время ужина она выглядит очень оживленной: расспрашивает детей, чем их кормит бабушка; рассказывает, что одна из коров захромала и прочую ерунду. Отчим важно кивает и иногда вставляет короткие реплики, дети ведут себя эмоционально и сыплют вопросами, а я молчу.

Мне кажется, что сейчас нахожусь здесь, но в то же время меня словно нет. Ко мне никто не обращается, на меня никто не смотрит. Словно я невидимая. Иногда хочется перевернуть тарелку, опрокинуть стул, издать какой-то громкий звук. Хочется, но никогда не осмелюсь – не тянет лишний раз видеть неприязнь и выслушивать ругань.

Думаю о том, почему к близнецам она хорошо относится, а ко мне – нет. Что со мной не так? Чем я это заслужила? Можно бы было подумать, что я не ее ребенок, но бабушка рассказывала слишком часто о том, как мать мной забеременела и как пыталась оставить на пороге дома отца на второй день после моего рождения, и если бы не бабушка – оставила бы. Такое нарочно не придумаешь.

Доедаю и тихонько ухожу из-за стола – мне еще штопку закончить нужно, а потом уроки сделать.

Беру в руки шитье и чувствую, что глаза снова на мокром месте. Что-то я сегодня совсем расклеилась – давно со мной такого не было. Думала, что все уже давно отболело, но…

Внезапно слышу тихое: «Ты хорошая девочка. Не грусти. Не слушай ее – она это не со зла».

Слезы мгновенно высыхают. Страх сковывает так сильно, что не могу заставить себя пошевелиться. Тревожно прислушиваюсь – не раздастся ли голос снова? По прошествии нескольких минут начинаю успокаивать себя тем, что мне послышалось. Что не было ничего. Показалось. Это, как ни странно, помогает. Постепенно оцепенение проходит, и я возвращаюсь к штопке. Очень хочется, чтобы весь этот день оказался всего лишь страшным кошмаром. Жаль, что это невозможно.

Сон сегодня не идет. Размышляю, как бы мне заработать денег. Иногда к нам в деревню заезжают скупщики за грибами, ягодами, теплыми носками, резными деревянными ложками, дарами сада и огорода, но мне нечего им предложить.

Если я продам что-то из нашего огорода, мать это, мягко говоря, не одобрит.

Чтобы вязать, нужны нитки, а их у меня нет. Те, что остались после бабушки, я уже давно использовала, а новые мне никто не купит – мать сама вязать не умеет, а носками, шапками, шарфами и прочими варежками нас снабжает мать отчима.

Могла бы насобирать грибов, но где бы я их хранила? Если в нашем погребе, то мать сперва наорет за то, что я не рассказала, а потом начнет расспрашивать. Если признаться, что на продажу, она начнет выпытывать, зачем это мне деньги, а признаться ей я не смогу.

А вдруг я теперь постоянно буду слышать голоса? Что если это продолжиться и дальше? Смогу ли я продержаться еще год? Они вроде мне вреда никакого не чинят, но есть в них что-то настолько жуткое, что волосы встают дыбом и невозможно не бояться. Не уверена, что получится контролировать страх.

Пока единственное перспективное направление – попробовать все-таки в выходные попасть в библиотеку родителей Йона. Насколько я помню, там очень много книг. Неужели хотя бы в одной не смогу найти что-то про свой случай?.. Так не люблю туда ходить! Кажется, будто все – начиная от матери Йона и заканчивая служанками – смотрят на меня так, словно я какое-то гадкое насекомое, которому тут не место. Но я сейчас не в той ситуации, чтобы привередничать – как-нибудь перетерплю.