Но небо, тревожное и далекое, странное и величественное, нравилось мне больше всего.

Было время, когда ко мне на скамейку подсаживался длинный бородатый мужчина – ухажер тети Веры. У тети Веры было несколько ухажеров. Не вместе, конечно, а поочередно. И вот один из них, тот самый, бородатый, был режиссер.

Так как вокруг все считали меня склонным к актерству, но слишком нервным, то тут же рассказали, что вот этот длинный бородатый – «настоящий актер-режиссер с телевидения».

Звали его Михаилом. Когда он видел меня, сидящего на скамейке, то обязательно морщился, как будто глядел на жабу с оторванной лапой.

Морщился, но все равно подсаживался. И начинал тихим и вкрадчивым голосом говорить:

– Все в действии надо выражать, понимаешь ты. Нельзя без него. Невозможно.

– Понимаю.

– Действие – оно, брат, залог всего. Что ты ни выражай.

– Понимаю.

– Вот что ты хочешь выразить, как творческая личность?

– Не знаю. Я вот все на небо смотрю. Хочу его выразить.

– Это можно. Через действие…

– То есть как? – Я и вправду заинтересовался. Как через какое-то действие выразить небо.

– Ну, два человека, спорят. У одного телескоп. Другой, понимаешь, романтик… получается конфликт…

Мне стало скучно. Я сидел и смотрел на окна, и за каждым из них, возможно, жила моя будущая любовь.

Однажды я побывал у тети Веры в гостях. Ей было около тридцати, и она неизменно жила с одним из кандидатов в мужья. Когда мы с родителями пришли по приглашению тети Веры, дабы поддержать интеллигентное общество, на ее день рождения, в кандидатах ходил как раз он – дядя Михаил, актер-режиссер.

– Учился у Хейфеца, – тихо сказала мне тетя Вера. Я не знал, кто это, но сделал вид, что потрясен.

Тетя Вера между тем сияла. Я все пытался понять, что в ней изменилось, кроме красного платья. Потом заметил, что она накрашена и сильно надушена. Была она худа и невысока. Из тех женщин, которые вроде ничего себе. Но мне она нравилась, конечно. Собственно, в четырнадцать лет мне нравились буквально все взрослые женщины, кроме тех, у кого излишний вес, и совсем старушек.

Но в тот вечер тетя Вера была неотразима. Пока все выпивали белое вино (так тетя Вера и говорила: «Хотите белого вина?» И, так как другого вина на столе не было, то все хотели именно белого) и говорили тосты, мои родители из вежливости оставались в гостях, но как только народ перешел к растворимому кофе, сослались на трудный завтрашний день и заторопились домой.

Мне же разрешили остаться. Благо жили мы в том же подъезде двумя этажами ниже…

Во время кофе все достали сигареты. Зачем-то выключили свет, оставив горящим желтый торшер. Включили пластинку Джо Дассена. Гости начали танцевать.

Дядя Михаил сидел и курил. Тетя Вера, присев рядом на ручку кресла, что-то шептала ему. Причем мне показалось, она настаивает. Объясняет. Просит. При этом она все время поправляла ему воротник рубахи.

Но дядя Михаил курил и иногда отрицательно качал головой на ее слова.

Тогда тетя Вера встала и подошла ко мне.

– Что же ты не танцуешь? – спросила она и, схватив мою руку, потянула меня танцевать.

Я был не против. Единственное, танцевать было трудно, потому что тетя Вера очень прижималась.

Я удивился. Неужто она влюбилась в меня? Вела она себя именно так. Время от времени, танцуя, я видел дядю Михаила. Он курил и, бросая взгляды на меня, морщился, как обычно.

А мгновения тянулись, и я все думал, когда же тетя Вера заговорит о своей любви…

И вот она действительно губами приблизилась к моему уху и прошептала…

То, что она прошептала, было в тот момент настолько странным, что я помню и слова, и интонацию до сих пор.