– Иди домой, девочка, – негромко и твердо, голосом, не допускающим возражений, произнес губернатор. – Дальше мы тебя не повезем.

– Увидимся завтра в школе? – сказала Люпе, когда я открыла дверцу и повернулась, чтобы выйти, и в ее голосе прорезалась вопросительная нотка.

– Занятий не будет, – отрезал губернатор. – По крайней мере несколько дней.

В груди у меня застучал барабан. Я хотела спросить, что же все-таки случилось, но горло как будто засыпало песком. Губернаторская жена снова подтянула юбки подальше от моих сандалий. Вылезая из кареты, я расчетливо наступила на ее шелковую туфельку.

Губернатор повернулся, чтобы закрыть дверцу, но Люпе опередила его и, неуклюже наклонившись, крепко меня обняла.

– Постараюсь выяснить, в чем тут дело, – прошептала она мне в ухо. – Встретимся завтра у бочки? Как стемнеет…

Даже про фейерверк забыла!

Я кивнула. Возничий щелкнул кнутом, лошади взяли с места рысью, и мою подругу отбросило на спинку сиденья за шторкой.

Домой я прибежала, запыхавшись. Дверь была распахнута настежь, цветочный горшок лежал на боку у порога на смятых маргаритках. Я остановилась как вкопанная. Та самая паника, что несла меня на вершину холма, теперь тянула назад.

– Па?

Ничего.

Я сделала шаг вперед.

– Па!

В большой комнате его не было. С утра там ничего не изменилось, и чашка с недоеденной пригоревшей кашей все еще стояла на подстилке из карт. Стены легко покачнулись – то ли из-за карт, то ли потому, что у меня закружилась голова. И только зеленый кувшин вернулся на свое место на полке.

В кабинете что-то зашуршало, и я облегченно выдохнула. Па верен себе – слишком занят работой, чтобы что-то услышать. Наверно, даже и не знает, что происходит за порогом. Я прошла к тяжелой занавеси и отвела ее в сторону.

– Па…

Ставни были открыты, и ветерок, залетая в комнату, шевелил лежавшие на столе бумаги. Этот шорох я, должно быть, и слышала, потому что стул был пустой. И на пергаменте на столе блестело какое-то пятно.

Не в силах остановиться, я протянула руку.

Пятно было мокрое. И мои пальцы испачкались красным.

Комната пошла кругом, в глазах потемнело.

Каждый из нас несет на своей коже карту собственной жизни.

Его голос. Почему он говорил так – холодно, медленно?

Посмотри на мое запястье. Видишь? Кровь не голубая, а черная.

И почему я точно знала, что он скажет дальше?

Твоя мать всегда говорила, что это чернила. Я – картограф до мозга костей.

Па был впереди и шел по темному туннелю домов, качавшихся под ветром, как деревья. Теперь они уже были деревьями, и Па протягивал мне руку с красной ладонью, а в кровавом месиве на груди спутались кожа и перья, черные перья, как те вороны, которых ловил Пеп.

Мое сердце…

Я видела сон. Па шел мне навстречу, и лицо у него было спокойное и пустое. Я оторвалась от горячей земли и потащилась назад, прочь от него, вдоль вытянувшихся в линию деревьев, прочь из сна.

Что-то тянуло меня за волосы. Мисс Ла. Я открыла глаза, и она громко и возмущенно закудахтала и принялась носиться кругами. Я лежала на полу в кабинете. Пеп сидел у порога, с опаской наблюдая за мной. Но Па, где он?

Я взглянула на свои пальцы, и сердце заколотилось в груди. Пятно. Темно-красное пятно. Я медленно поднялась. Комната накренилась. Болело плечо. Пошатываясь, я прошла по дому, заглянула в кухню и сад, где на кусте табайбы Габо только-только появились похожие на звездочки цветочки. Мисс Ла и Пеп следовали за мной, но Па нигде не было.

Улица по-прежнему выглядела пустынной. Я держалась за дверную ручку, как будто земля была океаном, и отпустить ручку означало утонуть. В ушах снова стучало, и этот стук перекрывал жужжание насекомых и пронзительные крики воронов.