– Господи, да не знаю я, понятно? Ведь он же плод воображения. Но до меня дошло. Ты мечтаешь о сказке. Свечи, цветы, волшебный принц. И прочая чушь. – Она засмеялась. – В жизни все не так, Декс. Странно, противно, страшно, грязно. – И Лэйси рассказала мне историю про то, как один парень «спустил желе», когда она выдавливала ему прыщик, потому что парни вообще странные, гораздо страннее, чем можно предположить. Она так и сказала: «спустить желе», а еще употребляла выражения типа «сделать салют», «извергнуть лаву», мало что значившие для меня. Она была поэтом эякуляции.

– Мне не нужна сказка. Просто… пусть это будет не наш обычный тупица из Батл-Крика, который дрочит в отцовском «олдсмобиле». Нужно что-нибудь получше, правда?

– Декс, дружок, вот тут ты угадала.

– Спасибо.

– Но ты ведь уже как бы тискалась, да?

– Ясное дело, – соврала я.

– И какая база?

– Ты серьезно?

– Серьезно, Декс. До какой стадии дошли?

– Я не собираюсь это обсуждать.

– Ладно, в самом деле, давай сменим тему. Я ведь не какая-нибудь там сексуально озабоченная, со мной можно поговорить и о другом. Политика. Философия. Садоводство.

– Отлично. Выбирай.

– Значит, сидя дома в одиночестве, ты никогда, скажем, не вытаскивала тот старый плакат с Кирком Кэмероном, который, как мне известно, ты прячешь у себя в шкафу?..

– Никогда.

– Ага, как же! Спорим, ты гладила его лицо, всматривалась в эти одурманивающие большие карие глаза, и твоя рука скользила под одеяло и…

– Лэйси! Боже, да заткнись ты!

– А что такого, это же абсолютно нормально. И даже полезно.

– Я больше не хочу тебя слушать.

– Ты становишься женщиной, в тебе просыпаются желания…

– Я тебя ненавижу.

– О нет, ты меня любишь.

– Размечталась!

– Брось, Декс. Прости, но ты и сама знаешь, что любишь меня, точно знаешь. Скажи это. Скажи.

– Не буду.

– Ты меня любишь, любишь, любишь, любишь, любишь, любишь.

– Лэйси, отвали.

– Не отвалю, пока не скажешь.

– Тогда ты успокоишься?

– Ни за что!

Я помедлила, мысленно проговаривая слова, пробуя их на языке, отливая в подходящую форму, беззаботную и непринужденную.

– Ладно. Я тебя люблю. Хоть ты и сексуально озабоченная.

Она не успокоилась.

Я без вопросов понимала, что из комнаты лучше не выходить, но Лэйси заснула, а ванная находилась дальше по коридору, и я не видела ничего плохого в том, чтобы пойти на голоса, без труда ориентируясь в темноте, поскольку дом повторял наш. Я точно знала, на сколько ступенек можно потихоньку спуститься, не будучи замеченной.

Мужчина, которого Лэйси называла Ублюдком, оказался ниже ростом и стройнее, чем я представляла, у него были очки в тонкой оправе и неожиданно седые волосы. Мать Лэйси стояла перед ним на коленях в белом лифчике и трусах, сцепив пальцы и устремив взгляд на черные туфли Ублюдка.

– Боже, прости меня… – говорила она.

– За то, что я напилась, – подсказывал он.

– …За то, что я напилась. За то, что проявила слабость. За…

– За то, что поддалась искушениям своего распутного прошлого.

– За то, что поддалась искушениям.

Он грубо пнул ее носком туфли в живот.

– …Искушениям своего распутного прошлого, – поправилась она.

Мне казалось, я вижу по телевизору сцену из фильма.

Мать Лэйси плакала. Где-то за моей спиной ей вторил младенец.

Она попыталась встать, но Ублюдок двумя пальцами нажал ей на плечо и покачал головой. Она вновь опустилась на колени.

Ребенок заходился в плаче, и даже я ощутила ее, эту боль – провозвестницу моего материнского будущего, первобытный призыв: успокой его, убаюкай, спаси.

– Я ему нужна, – пробормотала мать Лэйси.

– Раньше надо было думать. – Голос его звучал так невозмутимо, так рассудительно, будто они вдвоем сидели за столом и обсуждали долг по кредитной карте. – Ты не испортишь моего сына, как испортила свою дочь, – сказал он.