Полина заснула, думая о планктоне и море, а дождь шумел за окнами, как волны, которые качали их квартиру и бились нетерпеливо о борт.

Только под утро, сквозь сон, она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Дернулась на кровати, в панике открыла глаза: над ней высилась черная фигура и сжимала руками ее горло.

От ужаса Полина несколько секунд не могла понять, кто это; не могла кричать – но наконец различила в предутреннем мраке силуэт отца.

– Людка-а-а… – хрипел он, как будто в белой горячке, и его глаза были налиты кровью и алкоголем. Он не отпускал ее.

Полина в страшной тишине забила руками и ногами, стараясь оттолкнуть его и чувствуя застывший крик внутри, – и окончательно проснулась. С неистовой силой она пнула отца обеими ногами, и он повалился на спину.

Она только успела схватить дождевик и рюкзак – и бросилась прочь, хлопнув дверью квартиры изо всех сил, чтобы замок сработал. Полина понеслась вниз по лестнице, все быстрее и быстрее, чувствуя, как ноги наливаются тяжестью, – и втайне надеясь, что школа в такую рань уже открыта.

Идти ей больше было некуда.

В то утро Полина долго простояла у закрытых дверей школы в промозглой октябрьской темноте, пока робот-администратор не разблокировал двери. Она шла по коридорам, а ее путь освещали холодные слепящие лампы под потолком. Гулкость и простота этих коридоров нравились Полине. Она часто представляла, что это какая-то научная лаборатория, в которой она когда-нибудь обязательно будет работать, станет ученым, совершит невозможное и уедет из этого города.

Полина натянула наушники и забралась с ногами на подоконник напротив закрытой учительской: в такую рань в школу никто не приходил, и некому было одернуть ее. Она наскоро стерла с белой пластиковой поверхности грязные следы кроссовок, зябко подышала на покрасневшие руки и уставилась в окно. Там, неподвижный и пустой, разлегся двор школы со вспученными заплатками асфальта; одна из двух половинок ворот была открыта – это Полина ее сдвинула, чтобы войти. Вокруг школы темнела полоса лесопарка со старыми вязами и тополями, которая постепенно переходила в настоящий лес. Он наползал на Троицк-N с запада, с каждым годом все больше и больше – город рос в восточном направлении, а западное почему-то оказалось у мэрии невостребованным.

От ворот школы вился замусоренный переулок, в котором они с Агатой часто зависали, обсуждая все на свете. За ним сонно моргали многоэтажки, продирая заспанные глаза; распухшим серым телом торчал из оврага Завод. Чуть дальше шумела объездная дорога, по которой день и ночь мчались автопилоты в сторону Москвы. Горизонт в том направлении всегда горел едва заметным синим светом – мертвый неон, когда-то давно забравший Москву в плотное сияющее кольцо. Оно было видно только ночью и появилось еще до рождения Полины. Взрослые называли его Границей.

Полина не до конца понимала, как и почему появилась Граница: она как-то загуглила короткое видео с президентом Лапиным, где сообщалось: «Инициаторами визового режима выступили жители городов-миллионников, которых беспокоила неконтролируемая миграция консервативной и малообразованной части общества в мегаполисы. Чтобы обеспечить каждому равный и справедливый доступ к благам, была введена система социального рейтинга и…» – и прочее бла-бла-бла, которое Полина силилась понять за обилием канцелярита. Но, кажется, суть сводилась к тому, что Граница окончательно разделила людей на технократов и консерваторов. Технократы слыли достигаторами; их религией стали наука, карьера и инновации, программирование, биология и химия, скорость, оптимизация и прогресс.