Полина нахохлилась. Марк сказал правду: она не умела строить отношения с одногодками – только прибивалась, как собачка, к стаям детей во дворе, но ни с кем не дружила «по-настоящему». Что такое «по-настоящему», Полина пыталась выяснить у взрослых, но, натыкаясь на загадочные ответы – «лучшие друзья – это твоя семья» и «настоящей дружбы не бывает», – вскоре оставила попытки.

Марк воровато оглянулся по сторонам. Отец Полины поручил ее двоюродному брату и скрылся в дверях под сияющей, как огни казино, вывеской «Хлебников и партнеры. Нейроадвокаты» минут десять назад.

– Так, Поль. Мне правда надо идти. Еще с пацанами увидеться перед отъездом. Ты это… Давай тут сама. Дядю Гришу – тьфу ты, отца своего – дождись. Никуда не уходи, поняла? Стой тут и жди его.

«Да ладно, не маленькая…» Полина нехотя кивнула, закатив глаза.

Он поспешно обнял ее – неловко и сухо, как обнимают подростки.

«Не уходи!» Полине хотелось кричать и плакать, но она только часто заморгала и осталась на месте. Марк с родителями завтра должен был переехать в Москву, и, скорее всего, Полине больше никогда не придется стоять с ним вот так, на улице Лебедева, и ссориться из-за конструктора.

Пару раз оглянувшись на нее, Марк припустил на электросамокате вниз, с пологой спины улицы, – туда, где начинались промзоны и рабочие кварталы, стройки и полуразобранные, потускневшие от времени пластиковые домики переселенцев. Пять лет назад они строили тут завод.

«Завод гибких дисплеев» торчал инородным, изогнутым, вспухшим телом в низине, возле занесенной илом маленькой реки, неподалеку от торговых рядов, где молчаливо ветшали роботы-автоматы. Раньше они продавали всякие мелочи – посверкивали круглыми боками, раздавали газировку и орешки из больших прозрачных животов-холодильников, – но потом их почему-то забросили. Наверное, как говорила мама, «потому что все стали экономить». Они стояли, погасив огни, и кренились под силой тяготения в разные стороны – как будто спали. Некоторые из них почти вросли в землю.

Завод, в отличие от роботов, был новеньким, надменным и совершенно чужим в обстановке стареющей глубинки, которая его окружала. В Троицке-N его упоминали почтительно, с придыханием: «Завод». Только в этом месте в городе, кроме электрозаправок, больниц и школ, еще и можно было как-то заработать. Полина помнила, как мама рассказывала, что пару лет назад буквально по очереди закрылись мебельная фабрика, швейная фабрика и автозавод, производящий старые бензиновые машины.

«Это пиздец! – матерился отец Полины, бывший работник того самого автозавода, в день, когда тот закрылся. Григорий метался по малогабаритной евродвушке туда-сюда, как огромный разъяренный лось. – Людей выживают, остались одни долбаные тридэ-принтеры – конечно, им же не нужно платить зарплату! Лапин только этого и добивается, приковал народ к батарее и сидит, жирует!»

Работающие люди в Троицке-N были редкостью. Те, кто мог хоть немного программировать, целыми семьями уезжали в Москву и города-миллионники, чтобы устроиться в корпорации. А те, кто рискнул остаться, сидели на ББД.

Это загадочное словечко без конца мусолил отец перед каждым пятым числом месяца. Он страшно злился, когда «бэбэдэ» задерживали, – такое бывало несколько раз, но потом, на следующий день, деньги приходили. Мама в такие моменты почти всегда сидела в углу и строчила на старой машинке. Она вечно что-то шила – сама, руками. Это было удивительно и странно и как будто делало Полину тоже чуточку особенной. Отец орал, мать строчила, а Полина вытягивала шею и смотрела, скрутившись в уголке дивана, на ровно ложащиеся линии швов, на плавные изгибы тканей в набивной цветочек, в ромбы, в цветные кляксы; на глубоко-синие тяжелые бархатные складки и мягкие пыльно-розовые воланы шелка.