Я нарочито громко вздыхаю.

– Нет. Еще раньше, – говорю я. – Сразу после Мировой войны, потому что… э…

Я замолкаю, потому что не знаю, что именно тогда пошло не так. От истории у меня голова идет кругом. Это как в детстве, когда я писала свои имя и адрес:

…и чувствовала, что проваливаюсь в головокружительную, невообразимую бесконечность.

Разузнать побольше о Франсе ван дер Виле мама сможет только через несколько дней, но я уверена: ничего плохого не выяснится. Ведь он настоящий джентльмен!

Жаль, что того же нельзя сказать о моем отце. Он вольная птица, ему милее летать по белу свету, чем жить с нами. Мы для него – клетка. Мама говорит: когда у него к тому лежала душа, он работал (нечасто), а когда нет – пил (очень часто). И гонялся за женщинами. Я знаю: слышала разговоры мамы и тети Лены. Отец даже к тете Лене подкатывался! К маминой сестре! Прямо дома, на кухне. Мама лежала со мной в постели – я тогда только родилась, – а отец заглядывался на тетю Лену. Точнее, не просто заглядывался. Пытался добиться… ну, того самого.

К счастью, ничего у него не вышло: тетя Лена влепила ему пощечину.

– Такие, – говорит мама с влажными глазами, как только речь заходит об отце, – нам не нужны, правда ведь?

– Правда! – соглашаемся мы с Трюс.

Когда другие дети спрашивают, где мой папа, я говорю: «Умер». У меня есть мама и Трюс. Всё. Нас трое. По отцу мы не скучаем. Наша семья – это мы. Не он.

– Кстати, о Франсе, – начинает мама.

Они с Трюс складывают белье. Мама не глядя соединяет уголки простыни – точность ей не важна – и подходит к Трюс, чтобы сложить обе половины. Отдает ей простыню и садится на диван.

– Да, что ты слышала? – Трюс замирает с простыней в руках.

– Ему можно доверять, – просто говорит мама.

– Что тебе рассказали? – не терпится узнать мне.

– Что из него выйдет прекрасный командир группы. Людей он подобрал отличных. О тех, кого не знал лично, выведал все до мельчайших подробностей.

– Серьезно? – удивляется Трюс.

– Серьезно.

Так я и думала!

– Что скажешь, Трюс? – Я опускаюсь на диван рядом с мамой. На подоконнике у нее за спиной качает головой моя игрушечная жестяная черепашка – вверх-вниз, вверх-вниз. «Соглашайтесь! – говорит она. – Соглашайтесь!»

– Не торопитесь с решением, – советует мама.

– Как это – не торопитесь? – Я думаю о госпоже Кауфман и маленьком Авеле.

– Война, она, может, еще целый год продлится, – говорит мама.

– Менейр Ван Гилст говорит, Сопротивление бесполезно. – Трюс еще раз складывает простыню. – От немцев, мол, все равно не избавиться. Это навсегда. Нидерланды теперь – часть Германии.

– Ах, да не слушайте вы этого бакалейщика! – отмахивается мама.

– Он же отец Петера! – напоминаю я.

– И рассуждает как настоящий торговец.

– Вообще-то, многие так рассуждают. – Трюс кладет сложенную простыню на стол.

– Они неправильно мыслят. Они ведь не коммунисты! – Мама потирает костяшки пальцев, покрасневшие от стиральной доски. – Легко кричать, что Германия сильнее, ведь тогда незачем и бороться с несправедливостью. Но не выбирать – это тоже выбор. – Она смотрит перед собой. – Нельзя смириться с немецким ярмом. Ни с каким ярмом нельзя.

Кажется, ее взволновали собственные слова. О ком она думает? О фрицах? О моем отце?

Я хочу погладить ее по плечу, но она уже пришла в себя.

– Нидерланды будут свободными, Трюс. – В ее голосе звучит знакомая уверенность. – Это вопрос времени.

– На свете есть добро и есть зло, – говорю я. – И со злом нужно бороться. Так ведь, Трюс?

Трюс задумчиво склоняет голову. Потом медленно поднимает на меня глаза и кивает.