, – «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы – близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина – решительные слова – мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.

– Я не просто так к вам зашел, – продолжает он. – Мой выбор пал именно на вас.

Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.

Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.

– Почему? – хочет знать она.

– Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и… – он улыбается, – …потому что группе нужны женщины.

Женщины, повторяю я про себя. Женщины… Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или – с ее вечно мятой одеждой – за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.

Он широко улыбается.

– Вы же еще совсем девчонки! Фрицам и в голову не придет вас заподозрить!

– Значит, – говорит Трюс, – вы выбрали нас потому, что фрицы не примут нас всерьез?

– Точно, – отвечает он.

– Отлично! – язвит Трюс.

Я вдруг вижу нас его глазами. Нас обеих. Две девочки в линялых матросских платьях, белых носочках и ботах. Я худенькая, метр шестьдесят ростом, выгляжу на двенадцать. Щеки мягкие, круглые, как у ребенка. Ни единого прыщика на лице. Вместо груди – две горошины на полочке.

Господин смотрит на меня и склабится.

– Косички лучше оставить.

Я часто заплетаю волосы, так проще всего. Я тереблю косички, слабо улыбаюсь в ответ и чувствую, что заливаюсь краской.

– Еще бантики завяжи! – советует он.

Я натягиваю подол платья на костлявые колени, ковыряю корочку на ранке.

– А еще, – снова посерьезнев, продолжает он, – я научу вас обращаться с пистолетами, ручными гранатами и взрывчаткой.

Я ошарашенно таращусь на него.

– Нам придется стрелять в людей? – Трюс задает этот вопрос с бесстрастным выражением лица, будто осведомляется, не пойдет ли завтра дождь.

– В людей – нет, – многозначительно произносит он.

– А! – Я облегченно выдыхаю.

– В гестаповцев. Или в предателей.

– Убивать мы никого не станем, – решительно заявляет Трюс. – Не все немецкие солдаты – нацисты.

– Мы ведь стреляем не во всех солдат подряд. – В его голосе проскальзывает нотка нетерпения, но быстро исчезает. – Вы наверняка слышали о боевой группе «Гёзы»?

– Да, – дружно отзываемся мы. Это ужасная история.

– Всю группу арестовали и расстреляли, – продолжает он. – Восемнадцать человек. Один умер от пыток. – Он многозначительно замолкает.

Я невольно сжимаю кулаки и в то же время слегка съеживаюсь.

– Того гада, что их сдал, надо наказать, согласны?

Мы послушно киваем. Конечно надо!

– Зачем? – Господин обращается ко мне. – Зачем его наказывать?

– Зачем? – повторяю я. – Ну как же, он ведь гад! Вы же сами говорите!

– Нет! Мы наказываем не для того, чтобы отомстить, а для того, чтобы он не сдал кого-нибудь другого.

Ах вот как!

– В Советском Союзе женщины и дети тоже помогают армии, – добавляет он.

Я медленно киваю, но мне вдруг стало трудно дышать.

– Мы что, будем… – начинает Трюс.

Гость строгим голосом прерывает ее:

– Я не говорю, что вам лично придется устранять предателей. Но вы должны быть с этим согласны. – Затем улыбается, тон его теплеет. – Вы идеально подходите нашей группе. Не могу представить себе лучших кандидаток для этой работы. Правда. Подумаете над моим предложением? Пожалуйста.