Скоро стало ясно, что кучки людей не статичны, а движутся куда-то в круговой толчее, но из-за роста я не видела, куда именно. Наконец людской круговорот вывалил со двора на главную улицу, и краем глаза я увидела, к чему было приковано всеобщее внимание: в центре стояла группка дрожавших мужчин и мальчиков, захлестнутых каким-то небывалым ужасом, так что даже я распознала в них беженцев. Вид у них был еще обреченнее, чем у людей из первой волны, взгляд ошалелый, а тело неестественно исхудавшее. Сжимая в руках клочки бумаги с адресами дальних родственников, друзей семьи, кого угодно, кто бы только согласился их приютить, они совали их под нос моим родителям и соседям и передавали обрывочные сведения с передовой в обмен на указания, как пройти до дома их родственников.

Какой-то мужчина из группы схватил отца за предплечье и трясущейся рукой сунул ему под нос бумажку с адресом. Лицо у него было потемневшее, под скулами – пустые впадины.

– Они убивают их, – сказал мужчина.

– Кого? – спросил отец, высматривая на бумажке зацепки.

– Всех.

– Не хотите супа? – спросила мать.

Дома, по телевизору, я увидела, что такое павший город. Репортаж был иностранный. Все хорваты в Вуковаре либо сражались, либо уже попали в плен, поэтому новостное агентство перехватило трансляцию из Германии, и слова корреспондента звучали как набор каких-то непонятных согласных. Они вели прямое включение, и закадровый голос шел без перевода, но что беженец, что мы с родителями прильнули к экрану, как будто если долго смотреть, то каким-то образом мы овладеем немецким. Цементные фасады домов стояли изувеченные, изрубцованные пулями и минометами. По главной улице города мчались танки ЮНА, а следом шел конвой белых миротворческих грузовиков ООН. Вдоль дороги, где когда-то, видимо, росла трава, теперь вся вытоптанная и обращенная в грязное месиво, люди лежали штабелями вниз лицом, уткнувшись носом в грязь и закинув руки за голову. Между рядов расхаживал бородатый солдат с калашом. И стрелял. Где-то кто-то вскрикивал. Камера дернулась в сторону и развернулась, вместо этого снимая обрушение церковного шпиля. Через динамики телевизора донесся приглушенный рокот далекого взрыва. На заднем плане под черными флагами с черепом маршировали по пустынной улице другие бородатые мужчины, распевая: «Bit ćе mesa! Bit ćе mesa! Klaćemo Hrvate!» На мясо их! На мясо! Перебьем всех хорватов!

– Выключите, пожалуйста, – попросил беженец.

– Минутку, – пробубнил отец.

Но тут в квартиру вдруг ворвался Лука, припечатав ручку двери прямиком в пробитую мной трещину.

– Ана! Vukovar je pao!

– Я знаю, – ответила я. И кивнула на телевизор и сгорбленного над столом мужчину, который сидел спиной к телевизору и большими жадными глотками уплетал тарелку супа, выделенную отцу на обед. Лука весь покраснел и поздоровался с моими родителями. Он сунул руки в карманы джинсов, и мы вчетвером столпились вокруг телевизора, поглядывая, кто как реагирует на эту кровавую бойню.

– Маму-то предупредил, что ушел? – спросила моя.

– Да, – ответил Лука, но как-то слишком уж поспешно.

Он схватил меня за руку и потащил к двери.

– Может, лучше посидите у нас? А я вам что-нибудь перекусить приготовлю.

– Ну мам, – ссутулилась я в знак протеста.

Я знала, что Лука пришел, поскольку счел осквернение Вуковара уважительной причиной прогулять уроки, но у нас было больше шансов уйти, если вести себя как ни в чем не бывало.

– Нам же в школу надо, – заныла я. – А то еще опоздаем.

Но мать никогда не слушала нытье и, пропустив мои слова мимо ушей, принялась готовить смесь для Рахелы. Мы с Лукой тихонько прошмыгнули в гостиную.