Ленни поднесла к лицу конверты, все три, разорванные ее испуганными руками. Она скользила губами по размытым чернилам, быстро постаревшим, и в которой раз пыталась уловить запах своего надменного друга, своего наглого любовника. В первом письме он описывал оранжевую ночь и своего ассистента – англичанина, выросшего в Бомбее: «…худого настолько, что легко может спрятаться за фонарный столб». Во втором – подробное описание кровати, вырезанной из ствола дерева: «Представь, что ты ложишься в цветок, лепестки которого – ладони юных человеческих существ». В третьем, совсем странном – пересказ волнений оператора, Андрея Гесса, по поводу того, что он теряет цветное зрение: «Он утверждает, что существуют только оттенки зеленого и камера на него злится, особенно перед закатом, злость камеры выражается в том, что она снимает лишь отдельные предметы, игнорируя всю картинку в целом. Скажем, снимает стакан, а стол, на котором он стоит, кресла вокруг стола, саму комнату – нет. Проверить, то есть проявить пленку мы тут не можем – ее повезут или в Калькутту, или в Лондон, или прямо в Москву». В тот же день она услышала, как на студии обсуждают письма Гесса, – оказывается, он писал их самым неожиданным людям, с которыми едва был знаком; и страницы тех писем были испещрены безумными подробностями искривленного мира.

Ленни выпросила тогда у монтажера, стоявшего адресатом, письмо Гесса. И, конечно, пыталась найти в нем хоть строчку об Эйсбаре. Ни слова!

По широким ступенькам лестницы застучали каблучки, гулко хлопнула дверь. На улице уже начинало темнеть. И Ленни почудилось, что ее опьянил едва заметный, приторно сладкий запах, исходивший от листков, – а они убраны обратно, в самые глубины шкафа. Воды со льдом в кондитерской на углу? «Нет, просто дайте, пожалуйста, два кубика льда! Немыслимо болит голова. Благодарю – и вот эту салфетку. Спасибо». Лед – к вискам, глубокий вздох. Господи, как же она хочет к нему, оказаться рядом, прижаться, увидеть то, на что насмешливо смотрят его глаза. Поехать в дребезжащем поезде, а лучше – полететь на опасном самолете и всю дорогу не знать, чего больше бояться: падения железной птицы или встречи с тем, кого она внезапно перестала ненавидеть. Однако надо как-то вернуть свою злость. «Надо как-то вернуть злость», – повторяла Ленни, перебегая с тротуара на тротуар.

Опоздала. Дверь «Иллюзиона» уже была заперта. Взвизгнула кошка, скрипнула дверь, эхом пронесся чей-то крик – и отозвался с другой стороны улицы смехом. Ленни села на ступеньку. Вот и посмотрела на своего индийского принца! Один плюс – если у него хватило совести глянуть в зал, то ее, милостивый государь, ни в первом, ни в каком другом ряду не было! Мысли ее скакали со ступеньки на ступеньку: влезть в окно, пробраться в будку киномеханика, найти пленку, засунуть ее за щеку – то есть за шиворот – и мчаться на студию. Пробраться через трубу? Или наоборот – через подвал? Сидеть тут до утра – и ждать первого сеанса. Ленни поежилась – к утру легко можно околеть от холода. Да и на афише написано, что дается только один сеанс. Ну и прощай, злой Эйсбар! Она решительно встала, погрозила вывеске кинотеатра кулаком. И неожиданно в одном из маленьких окошек верхнего этажа зажегся свет.

Киномеханик, частенько ночующий в своей уютной каморке, открыл форточку, мелькнул огонек зажженной сигареты.

– Господин с дымком, вы случайно не умеете крутить кинопленку? У вас есть пленка «Русский режиссер Сергей Эйсбар снимает в Индии религиозную драму!»? Это очень важно! Умоляю, помогите! Откройте, пожалуйста, откройте дверь! – взмолилась Ленни, удивляясь своей глупой откровенности.