Нет-нет-нет… Пожалуйста, только не это!

Трясущимися пальцами открываю дверь и захожу. В полумраке осматриваю узкий коридор. Слушаю убийственную, давящаю тишину и гулко стучащую кровь в ушах. Щёлкаю хлипким замком за спиной и бросаю встревоженный взгляд в сторону нашей с Ульяной комнаты.

– Явилась? – доносится с кухни нетрезвый голос матери. – Сюда подошла быстро!

Я сглатываю тугой комок, образовавшийся в горле. Медленно направляюсь туда. На кухне загорается свет. Мать сидит на стуле, уперев руки в бока, и её взгляд не предвещает ничего хорошего. Она недовольно ворчит себе что-то под нос, осматривая меня с ног до головы. Только сейчас я вдруг понимаю, что стою перед ней в мужских вещах. Изумление на её лице сменяется настоящей яростью.

– Мам, это не то, что…

Но договорить я не успеваю. Она добирается до меня в несколько шагов, хватает за свитер и рывком дёргает к себе.

– Ах ты ж дрянь такая! – встряхивает и шипит как змея.

– Мам…

– Кто тебе дал право не ночевать дома! – больно стискивает мои щёки тонкими пальцами правой руки.

– Я…

– Ты погляди шаболду какую вырастила! – сжимает скулы так сильно, что я случайно прокусываю зубами губу.

– Ы не ак пояла, – пытаюсь объяснится, но она даже не пытается меня выслушать.

– Я дура, что ль, по-твоему! – разъярённо кричит, раздувая в гневе ноздри. – Ты посотри, ты посотри!

– Мам…

– Дала ему? Ну-ка говори, блудня! – трясёт меня и склоняется ближе, обдавая стойким запахом перегара.

Молчу, в то время как она продолжает безжалостно топтать мою гордость.

– Дала? Отвечай! – пальцы больно давят на скулы.

– Нет, – чувствую как от унижения по щекам стекают слёзы. – Нет.

Мать прищуривается, хмельным взглядом выискивая в моих глазах ложь.

– Я ж тебя для Паровозовых берегу, идиотка ты эдакая! Они ж все проблемы наши решить могут! А ты! Тварюка неблагодарная, думаешь только о себе!

– Чё разверещались с самого утра, бабы? – доносится из коридора голос донельзя недовольного Валеры.

– Валерочку из-за тебя подняли! – сердито орёт на меня мать. – Дочь вот соизволила вернуться! – отпускает меня и тут же тянется к бутылке. – Погляди на неё!

– Где была? – тут же басит Валера, включая режим «мужика».

– На дне рождения у друга, – отзываюсь тихо, дрожащими пальцами натягивая рукав большого свитера на кулак.

Я прекрасно понимаю, что они не станут слушать правду. А если и станут – то ни за что не поверят в произошедшее. Решат, что я обманываю и сочиняю.

– У друууга, поглядите-ка на неё, – тянет мать, с грохотом отставляя пустой стакан. – Это у того, кто тебя привёз?

– Нет, это просто одноклассник, – шепчу одними губами.

– На мотоцикле навороченном прикатили, – поясняет она своему драгоценному Валере. Видимо, дежурила у окна. – Ты смотри на неё! Сестру, дрянь, бросила ночью ради развлечений!

Её слова ранят будто ножи. Я бы никогда не поступила так с Ульяной.

– Я не специально так поздно вернулась, – пытаюсь оправдаться, но тем самым делаю только хуже.

Мать сокращает расстояние между нами. Смотрит на меня опухшими глазами и презрительно кривит губы.

– Срамьё! – цокает языком та, которая и сама-то давно не является примером для подражания.

– А эт чё мужское? – тянет меня за свитер её сожитель, но я резко дёргаю рукой.

– Холодно было, – зачем-то оправдываюсь я перед абсолютно чужим человеком.

Он смеряет меня сальным, подозрительным взглядом. Внимательно изучает от шеи до пят. Затем без предупреждения лезет пальцами за шиворот. Громко читает название бренда, доставая телефон. Я отшатываюсь в сторону. Валера обращается к гугл.

– Хрена се… Двадцать. Тридцать пять, сорок тыщ, мать! – эмоционально возмущается он, и его кустистые брови ползут вверх.