– Здесь нельзя разгуливать вот так, – сиплю я, чтобы сказать хоть что-то.

– Да уж. Я в курсе. А ты почему разгуливаешь?

Потому что мне нечего терять?

Оглядываюсь на корзину, которую отбросила в сторону. Наклоняюсь, чтобы вернуть обратно рассыпавшиеся соцветия. На сырую, напитанную талым снегом землю капают бурые вязкие, как ртуть, капли.

– Тебе нужно обработать рану.

Не знаю, почему мы сразу переходим на ты. Может быть, потому что оба ощущаем это странное, необъяснимое притяжение. 

– У меня в машине аптечка, – тихо замечает он и осторожно неповрежденной рукой зажимает рану. Кровь тут же просачивается через одежду, пачкая его пальцы.

– Возможно, придется наложить пару стежков.

– И ради этого ехать в город?

Бесстрастный взгляд проходится вдоль по моему телу. Я сглатываю.

– Нет. Тут недалеко… Я покажу дорогу.

У самого Джипа протягиваю руку.

– Что? – удивляется мужчина.

– Ключи. Вряд ли в таком состоянии тебе стоит садиться за руль.

Несколько секунд он как будто колеблется. Но потом просовывает ладонь в карман джинсов и достает связку с простым металлическим брелоком. Ткань обтягивает его тело плотней. Я резко отворачиваюсь. Распахиваю перед ним пассажирскую дверь.

– Как тебя зовут? – звучит за спиной.

– Сана. А тебя?

– Иса.

– Это что-то мусульманское? Я думала, ты буддист. Ну, или язычник, как и все местные, – замечаю я, примеряясь к сиденью. Хозяин машины не слишком высок, поэтому мне не приходится настраивать то под себя.

– Я – агностик. А вот женщина, которая дала мне имя – мусульманка.

Иса прикрывает глаза. И касается лбом прохладной стойки. Завожу мотор и кошусь на него тайком.

– Что значит «женщина, которая дала тебе имя»? Это была не мать?

– Нет. Я – подкидыш.

Неожиданно он поднимает ресницы, и наши взгляды снова встречаются. Тело прошибает ток. Какой-то очень откровенный у нас выходит разговор. Наверное, это и есть синдром попутчика. Может, и мне стоит поделиться чем-нибудь эдаким? Вдруг станет легче, а?

Наезжаю на кочку, машина подпрыгивает. Иса шипит от боли.

– Извини. – Я облизываю пересохшие губы.

Он смотрит на меня, не отрываясь. И мне вдруг становится так нестерпимо душно, что я открываю окно. Черте что.

– Ты очень красивая, знаешь?

Подкат стар, как мир. На него вообще не стоит обращать внимания. А я какого-то черта обращаю. Сильнее стискиваю в ладонях баранку. И сбавляю скорость до минимальной. В моей душе так много горечи, что я боюсь выжечь себе нутро, расплескав её на этом бездорожье.

Он не виноват. Он просто не знает, как много бед мне приносит моя красота. О, я бы многое отдала, чтобы поскорее от нее избавиться. Состариться, растолстеть, покрыться морщинами… Все, что угодно.

– Я что-то не то сказал?

– Да нет. Это священная гора, – тычу пальцем в окно, резко меняя тему. – Существует поверье, что здесь живут духи. Кстати, может быть, в образе мишки к нам явился один из них. Художественный образ медведя в местном фольклоре – персонаж неоднозначный. Он соотносится как с верхним, так и с нижним мирами. Что само по себе необычно.

– И что его появление может означать? – в черном взгляде Исы нет и тени улыбки.

– Понятия не имею, – я натужно смеюсь. – Ничего не знаю о духах.

– А мне показалось, ты разговариваешь с ними на одном языке.

Стискиваю пальцы так, что они белеют.

– Нет. Я не сумасшедшая.

А в голове эхом:

– Марья Сергеевна! У Каргиловой крыша уехала! Марья Сергеевна!

– Ну, что такое опять?

– Лешка Вавилов нечаянно попал из рогатки в птицу. А у этой – того... Вот, сами посмотрите… – тараторит Машка Самойлова.

– Она ему когтями все лицо расцарапала. А теперь сидит с этой птицей в обнимку. Вся в кровищи, Марья Сергеевна! – вторит ей Лерка.