Когда мне было двадцать три и мне впервые дали на руки моего новорожденного сына, я думала про себя: если бы в этот момент я спускалась с поезда, нацисты наверняка отняли бы у меня ребенка и дали кому-то из матерей, чтобы та унесла его в колонне женщин и детей. А меня оттолкнули бы в сторону, к тем, кто прошел отбор и был признан годным к работе. Но я не смогла бы расстаться с моим сыном. Я бы увернулась и побежала к той колонне, идущей в неизвестность. Я качала бы моего ребенка на руках, входя с ним в газовую камеру. Я не смогла бы жить, зная, что мой сын убит.

Когда мне было тридцать восемь, я думала про себя: сейчас я в возрасте моей бабушки Блимы Гершковиц, да отомстит Господь за ее кровь. Она приехала в Аушвиц с шестью детьми. И в этом возрасте у меня тоже было шестеро детей.

Спустя еще десятилетие с небольшим, когда мне исполнился пятьдесят один год, я думала про себя: моя вторая бабушка, Шейндель Лейбовиц, да отомстит Господь за ее кровь, прибыла в Аушвиц в этом же возрасте, будучи матерью десятерых и бабушкой четверых. Нацисты обеих моих бабушек сочли престарелыми, негодными для физического труда, и потому немедленно отправили в газовые камеры. Возможно, в моем нынешнем возрасте они отправили бы туда и меня.

В любом возрасте человек может представить себя на месте тех, кто оказался в Аушвице.

Две очереди, из мужчин и из женщин, двигались вперед, постепенно отдаляясь от нас. Я осталась на платформе с другими девушками, которых вывели из строя. Кажется, не больше одного процента из приехавших оказались справа вместе со мной. Я не знала, хорошо это или плохо. И надеялась, что позднее мы еще встретимся.

Вокруг нас с сиротливым видом лежали узлы и чемоданы, выброшенные из вагонов. Нам велели построиться в колонну по пятеро. Мы стояли и ждали. Я изголодалась, хотела в туалет, была вся грязная и напуганная. Внезапно я увидела отца. Он стоял вместе с мужчинами, которых вывели из общего строя, неподалеку от меня. Я вырвалась из колонны и бросилась к нему. У него оказалась бутылка воды, и он дал мне попить. Из нашего тюка он вытащил немного хлеба и смальца (гусиного жира), который дала ему сестра, Фейге Соломон, мать Шони, когда он вылезал из поезда. Он обмакнул два кусочка хлеба в смалец и дал их мне. Я немного подкрепилась.

Я вернулась на свое место в женской колонне. Нас повели прочь; мы прошли пешком около двух километров. Лагерь казался мне огромным, и в тот момент я еще не знала его названия.

Сначала нам тяжело было идти в колонне по пять. Постоянно кто-нибудь сбивался и переходил в другой ряд, но когда мы поняли, что за это наказывают жестоким ударом, мы быстро научились ходить по пятеро и не выбиваться из своих рядов.

Мы дошли до бани. Поскольку я немного поела и попила, то чувствовала себя чуть лучше, чем по приезде. Я не очень беспокоилась, что с нами сделают что-то плохое, потому что по-прежнему не могла представить, что мы оказались на фабрике смерти, главной задачей которой является уничтожение целого народа – такое осознание было слишком сложным и тягостным для разума юной девушки. Но как старшая дочь я беспокоилась о своей семье в целом, о моей сестре Рахили с ее раненой ногой и брате Йозефе-Шаломе, который куда-то исчез.

Нам приказали раздеться. Сказали, что каждому выделят шкафчик, куда можно будет сложить одежду и пожитки. У шкафчиков были номера, и нам велели запомнить их и местоположение шкафчика. Все мои пожитки на тот момент состояли из носильных вещей – трех рубашек, зеленого свитера, который я сама связала, юбки, носков и туфель. На мне не было украшений, поскольку все наши драгоценности отобрали еще в Мукачевском гетто.