Когда Тамара читала обвинительное, она нашла множество совершенно белых листов – без текста. С точки зрения закона – это было вопиющее нарушение. И Тамара сказала, что это очень хорошо. Так как это дает прямой повод или вернуть дело «на дослед», то есть обратно к органам следствия, или отменить дальнейший приговор, если он не устроит. Что давало возможность максимально растянуть время до окончательного вынесения приговора. Чтобы это заняло года три-четыре. И в итоге их всех отпустили бы домой – «за отсиженное». Это было голубой мечтой Тамары и ее подельниц – уйти домой прямо из зала суда…

И вот в конце лета Тамара получила назначение на суд. И ее стало потряхивать в ожидании. Ни одна из нас еще не представляла, что это такое. Но судя по тому, как Тамара с каждым днем все больше и больше заводилась, мы догадывались, что суд – это нечто страшное… Со своего первого заседания Тамара вернулась в камеру уже после отбоя. Мы услышали шум мотора КАМАЗа, лязг откидывающейся лестницы, характерный такой звук, который наверняка въелся в душу каждого сидельца. И вот заводят Тамару. Она взволнованно рассказывает о первом слушании, о том, что судья, некий Ярубов, как говорят, «очень хороший». И то, что он мужчина, тоже хорошо, значит, будет поснисходительнее – к ним, «бедным женщинам». И что он уже надиктовал расписание судов – и да, действительно, заседания будут проводиться по три раза в неделю.

Так Тамара стала выезжать на суды. Я наблюдала за этим примерно месяц. И увидела, как это выматывает. Тамара прямо на глазах стала худеть и бледнеть. Еще она жаловалась, что две трети из всех заседаний были напрасными выездами. То не придет чей-либо адвокат, то не успевает судья, то кто-то из участников процесса на больничном. В общем, заседания переносились и откладывались. Мы стали шутить, что таким макаром Тамара не год, а целых три года будет судиться! Но ей это уже не казалось смешным. Хотя мы ведь почти напророчили…

Другой значимой фигурой 120-й камеры была Фаина Ниханова. На момент нашего знакомства ей исполнилось 37 лет, но она выглядела гораздо моложе своего возраста, и – в отличие от Тамары – скорее за счет своей субтильности.

Не знаю почему, но Фаина оказалась чуть ли не единственной женщиной со всей «шестерки», кто испытывал ко мне какую-то особенно демонстративную неприязнь. Все остальные, с кем мне довелось жить бок о бок все эти годы, были ко мне скорее равнодушны, некоторые впоследствии даже дружески настроены. Но, увы, не Фаина. В 120-й камере она со мной почти не разговаривала. Вечер, когда я нарисовала ее портрет, был первым и последним, когда она проявила ко мне что-то человеческое.

А потом словно отрезало. Бойкот. Она даже не отвечала на мои какие-то бытовые вопросы. Просто делала вид, что меня нет. Но я не раз слышала ее враждебные высказывания в мой адрес в разговорах с другими. Причем Фаина и не думала понижать голос.

Почему она отнеслась ко мне так неприязненно? Поначалу я винила во всем себя: «Какая же я неумеха – ни стирать, ни убираться толком не умею! Какая же я глупая – говорю какую-то ерунду…» Но очень скоро я поняла, что дело не во мне.

Я увидела, что Фаина и с остальными соседками вела себя крайне жестко. Как-то маленькая Фатимка, совсем еще ребенок, вдруг стала рыдать о том, что ей давно никто не пишет писем. Мне стало ее безумно жалко. И я даже взяла маленький листочек и написала: «Дорогая Фатимка, вот тебе письмо, не грусти! Тебя любят…» И тайком сунула ей в руку это письмецо. И она заулыбалась сквозь слезы. Но Фаина грубо и с напором стала Фатимку стыдить. И даже орать: «Кончай реветь! Ты в тюрьме! А ну собери сопли!» А я подумала: «Блин, как это неправильно! Кричать на плачущего ребенка…» Но вслух ничего не сказала…