– Я получил сегодня письмо, – сказал отец. – Забыл захватить его с собой, чтобы вы прочли, но суть послания такова: слушание по досрочному освобождению Захария Пойнтера из тюрьмы намечено на сентябрь.

Клей резко повернулся к отцу.

– Досрочное освобождение? – Он был поражен так же, как и она. – Но он просидел в тюрьме всего… сколько? Двенадцать лет?

– Видимо, этого достаточно для того, чтобы освободить его досрочно.

Лейси сидела и молча перебирала пряди собственных волос. Она не желала думать о Захарии Пойнтере или вновь переживать события той ночи, хотя воспоминания были такими яркими, что казалось, все произошло вчера. Ничто не могло заставить Лейси забыть одутловатое лицо Захария и его свирепый взгляд. У нее в ушах до сих пор стояли грубые слова, брошенные им в адрес своей жены. И конечно, Лейси помнила, как благородно ее мать защитила эту женщину от гнева мужа. Защитила ценой собственной жизни.

Тогда Лейси отказалась присутствовать на судебном процессе; в те дни она не могла сосредоточиться ни на чем другом, кроме как на попытках унять боль от потери. Но однажды, лишь однажды, прежде чем она поняла, что именно смотрит по телевизору, она увидела Пойнтера на экране. Крупный мужчина выходил из зала суда с адвокатом. Она не могла оторвать от него глаз. Он плакал, разговаривая с репортерами. Ее поразила человечность в его лице, нескрываемое раскаяние, печаль и стыд, которые он был не в силах скрыть. Теперь она все время представляла его в тюрьме, наедине с дурными мыслями. Он был болен, по крайней мере умственно. У нее не было сомнения в этом. Но суд решительно отверг версию умственного помешательства. Может, ей, Клею и отцу следует прислушаться к доводам в пользу досрочного освобождения? Двенадцать лет – срок немалый.

«Прекрати», – обругала она саму себя. В ней говорили материнские гены, хотела она этого или нет. Лейси была обречена испытывать сочувствие ко всему живому.

– Его следовало бы зажарить, – сказала она, злясь в этот момент скорее на себя. В ее устах эти слова прозвучали столь чужеродно, что брат и отец уставились на нее с недоверием.

– Ладно, значит, мы договорились, – подвел итог отец. – Мы опротестуем просьбу о досрочном освобождении. Я найму адвоката, чтобы решить, какие шаги нам следует предпринять.

В ту ночь Лейси распахнула окна, чтобы морской ветер как можно сильнее колыхал шторы. Почему-то Лейси это завораживало. Сидя на краю кровати, она слушала смех из комнаты Клея и Джины. Она любила их, и ей нравилось, что они вместе, но звук их смеха усиливал чувство, которое охватывало ее по вечерам, – чувство одиночества. Это ощущение лишь нарастало, как только она накрывалась одеялом. Это было самое одинокое время в мире. Как же тоскливо в постели одной ночью, в темноте, когда компанию тебе составляют только собственные безрадостные мысли. Пустота, которую она ощущала, не была новой. Она началась, когда умерла мать. Она тогда потеряла и отца, так как он погрузился в горе. Но, когда он начал встречаться с Оливией, женщиной, на которой он впоследствии женился, ситуация изменилась к лучшему. И хотя Оливия была добра к Лейси, она была больше родителем, чем другом.

В какой-то момент Лейси решила, что сможет заполнить эту пустоту с помощью парней, неважно, сколь кратковременны будут эти отношения. Она выросла и стала женщиной, но пустота осталась, зияющая и неутолимая, и Лейси продолжала заполнять ее единственным способом, который знала. У нее было не так уж много любовников. Не столько, сколько думал Клей, когда отчитывал ее за беспорядочность сексуальных связей. Однако все мужчины, которых она выбирала, вписывались в одну модель: это были плохие парни, нетерпеливые и вечно возбужденные, которые ничего не требовали от Лейси, их интересовал только секс. Это было то, в чем она преуспела. Может быть, больше ни в чем.