В свете нового знания Майя отошла к арьерсцене. Я с головой погрузился в набоковские миры. Благодаря тому же Пеперу, нашёл и вылакал «Машеньку», «Камеру обскура», «Весну в Фиальте». Но особую прелесть в мой сумеречный мир принёс тоскующий Цинциннат и безымянный пилигрим из «Волшебника», напечатанного в мартовском номере «Звезды» за девяносто первый год, который раздобыл Юрка в Киеве по моему заказу.

На волне неизведанных ранее дивных ассоциаций, из воскресшей души хлынули изумительные слова и звуки, в горячке стенографируемые на подвернувшихся бумажных обрывках корявым творческим росчерком. За пару лихорадочных ночей я подарил миру два рукописных поэтических сборника, впоследствии презентованных на внеочередных заседаниях Клуба.

Я ожил и теперь понимал, как мало нужно человеку для счастья: наплевать на предубеждения, отпустить разумность и попросту отдаться порывам души. А душа – от Бога, она мудрая, она знает, как лучше.

В созидательном упоении на землю ступила весна. Майя приезжала редко, но и эти визиты ничего не привносили в наши отношения. Мы, как дипломаты, встречались на нейтральной территории, потому, что ТАК НАДО. По умолчанию новогоднее грехопадение не вспоминали, о новом речи не заводили. Ритуально ткнувшись друг другу в щёки, обсуждали новости бестолкового осколка когда-то великой Страны.

Майя восторженно рассказывала, что Киев проснулся, кинулся строить капитализм: на республиканском стадионе создают восточный базар, а пока торгуют, где придётся. Купить можно любую заграничную одёжку, даже прозрачные трусики и парижскую косметику. А ещё много-много всего изменилось и так хорошо стало жить, так интересно – были бы деньги. Беда лишь в том, что этих самых денег не хватает на манящую жизнь, и все, как могут, зарабатывают-зарабатывают-зарабатывают. Представленные картины казались мне инопланетными пейзажами, фантасмагорическими картинами Босха под вибрации разбитого пианино из шниткианской прелюдии к первому Большому концерту.

Однако в мире людей, кроме всеобщего помешательства, был Набоков, а значит – жизнь обретала смысл.

Не утерпел, на очередном свидании восторженно поделился с Майей открытием набоковской Вселенной.

Майя пренебрежительно скривила губы. Оказывается, сейчас культурные люди читают Костенко, Стуса и прочих украинских диссидентов, а ЭТОТ…

– Своей книгой он оскорбляет порядочных людей, – непререкаемо заключила Майя.

– Ты о «Лолите»? Он много написал.

– Достаточно одной.

– Читала?

– Я ерунду не читаю. Слышала. Там мерзкий тип совращает двенадцатилетнего ребёнка, а Набоков детально и растянуто описывает процесс этой мерзости, – Майя брезгливо фыркнула. – Говорят, что у него с головой было не в порядке: ТАК писать, о ТАКИХ вещах, может лишь ЭТИМ увлечённый человек.

– Нельзя судить о книгах, не читая.

– Ты его защищаешь, потому, что сам такой. Я поняла в новогодние праздники – хотела сюрприз сделать, а ты! – Майя отвернулась, ступила пару шагов, остановилась.

Такой! – хотел ответить. Промолчал.

Я не такой, к сожалению. Не дано мне по-набоковски писать, разве что – чувствовать.

– Если тебе по душе тот извращенец, – обернувшись, примирительно сказала Майя, – не удивлюсь, если в школе с ученицами заигрываешь. Тем более, сейчас такая молодёжь!

– А ты не молодёжь?

– Я всегда была серьёзной, и не допускала…

– Это плохо. Юность создана для любви.

– Мне не до любви. Мне учиться надо. А потом, может, о любви подумаю.

Так мы свиданьичали. Не знаю, как Майе – мне наши встречи радости не приносили. Я опасливо ждал её визитов в Городок, подленько хотел, чтобы приезжала реже, а она так и делала. Возможно, навещала родных, но я об этом, к счастью, не уведомлялся. Лучше в уютной келье Набокова читать да новый диск Дольского слушать, где, с высоты зрелой мудрости, бард советовал иметь достаточно покоя, избегнув этой суеты.