В начале января 1942 года дядя узнал, что в "Заготскот"-е, к которому относилась их бойня, взяли на фронт бухгалтера. Дядя отпросился на полчаса с работы и прибежал домой. Шёпотом рассказал об этом маме, чтобы, пока никто не узнал, поспешить к директору, который дядю уважал за профессионализм, трудолюбие и не пьянство. Директор вообще был неплохой мужик. У него была ампутирована по самое колено нога, потому и на фронт его не взяли. Мама вместе с дядей пошли к нему. Посмотрел он на маму и говорит:

– Надо объезжать посёлки и деревни по всей области, это в радиусе 100 – 150 вёрст. Лошадь с подводой я вам дам. Да как же вы с этим всем управитесь? Вы когда-нибудь к лошади подходили?

– Мне работа нужна. У меня на руках маленькая дочь и старенькая мать. Справлюсь.

Дядя заверил директора, что покажет, как запрягать лошадь и управлять ею. Ну а дальше – сама не растеряется.

Меня устроили в детский сад при "Заготскот"-е. И теперь я каждое утро тоже направлялась на работу. Мои воспоминания: огромные, как дома, белые сугробы в черноте раннего утра. Узкая тропка между ними. Тёмные силуэты домов за белыми сугробами почти не видны. Я иду на широких, коротких лыжах. Темно и страшно. Кажется, что иду в никуда, ни впереди, ни сзади – никого и ничего. Только откуда-то, от невидимых домов, пробиваются иногда какие-то световые пятна, высвечивают искрящийся снег, и снова – темнота. Этот путь – помню, а возникающий на дороге свет избы – детского сада – не помню. И детский сад не помню.

Мама уходила очень рано, особенно, когда ей надо было в дальние посёлки ехать, чтобы успеть засветло вернуться: в лесу волки, часто за санями увязывались. Иногда, если не успевала провести быстро учёт, приходилось ночевать в дальнем посёлке. Так что я самостоятельно отправлялась в садик и возвращалась из него. Одно хорошо: заблудиться было негде. Всего одна улица, да и сугробы свернуть не дадут.

Однажды маме пришлось поехать в дальний посёлок. К ночи она должна была вернуться домой. Работу выполнила быстро и чётко, и на прощание ей подарили мешок картошки. Это был королевский подарок! Один местный старичок попросил подвезти его в город.

Едут. Смеркается. Въехали в лес. Где-то за деревьями завыли волки. Лошадь шарахнулась в сторону, оглобля отвалилась, сани едва не перевернулись. Хорошо, что дедок – местный, управляться с лошадью умел, удержал. Встали. Мороз, градусов под 50. Надо упряжь в порядок приводить. А мама за картошку боится: такая драгоценность помёрзнет! Скинула тулуп с себя и накрыла картошку. Дед ей кричит:

– Замёрзнешь! Прыгай, бегай вокруг саней, пока я тут с упряжью управлюсь!

Волки, увидев остановившиеся сани, стали подбираться ближе. В зимней тайге темнота быстро сгущается, а волки добычу упустить не хотят. Наконец, готовы ехать. Лошадёнка храпит, волков чует, как припустит – наверное, в молодости так не скакала. Мама сначала за лошадью бежала. Разогрелась, да и отставать стала. Притормозил дедок, втащил в сани. Повалилась она на картошку под тулуп. Так и доехали. Картошка только чуть-чуть подмёрзла, вот уж наелись досыта!

По вечерам в определённое время включалось радио (такие большие чёрные конусные тарелки, "громкоговорители"). Все приникали к этим громкоговорителям, которые были совсем не громкими, слушали сообщения диктора, говорившего красивым густым голосом: – "Слушайте, Левитан говорит!" Его сообщениям радовались и огорчались, обсуждали, что означают те или иные изменения на фронтах для близких им людей. Да, все, кто жил в бараке, стали родными и близкими. Все знали про всех мужей, братьев, сыновей и отцов, находящихся на фронте, про родственников, находящихся в оккупации. И если кто-то в это время был на работе, для него эти известия слушали и передавали другие. Особенно когда зачитывали списки погибших. Нет, в этом большом, сыром и холодном бараке, где в каждой комнате ютились по 2 – 3 семьи, приехавших из разных городов, с разными привычками, образом жизни в довоенные времена, разными религиями, культурой, образованием, не было идиллических отношений друг к другу. Была и зависть к лучшему месту в бараке – более тёплому, сухому, менее населённому. К лучшему куску хлеба или тёплой одежке. Чистюли злились на грязнух, и наоборот. Так что и шумных ссор, и плача, и обид было предостаточно. Но перед сводкой новостей с фронта все были равны и родны. Даже те, кто только что чуть не дрался, останавливались, слушали, сопереживали, помогали разобраться в той или иной ситуации на фронте.