– Я не потеряю сознания. Я либо обойду его, либо перешагну, то есть так или иначе встану на твое место и сделаю твое дело: ты обходишь и ударяешь в спину тело, чье сознание у тебе за спиной!

Люди (или их некоторое меньшинство) могли бы видеть эту речь движений как танец клинков: выпад, отражение, выпад и отражение – люди (или некоторое меньшинство из них) могли бы заглянуть и дальше в Зазеркалье, где смысл этой речи заключен в сознании «икарушек», реальности грехопадения и желания быть богами; у этих людей тоже бы появился выбор- которого-нет – этого выбора не существует в реальности эльфов! Но ведь и у них есть реальность Холодного Железа.

Совершенные и смертоносные движения боя, на деле, были вполне неподвижны и молчаливы: разница между их речью и (предположим) речью богов как метафор реальности, что пробует властвовать над собой, себя разъявши на части – это даже не разница между ветряной мельницей и ветром и даже не щеки тех метафоричных богов, что выдувают движенье мельничных крыльев (не правда ли, напоминает ремесло стеклодува?) – но сейчас не время и не место рассуждать о природе богов или Бога, то есть не время самоубийце самоубивать свои очередные миражи! Итак, перед нами движения боя, полуобнаженные и смертоносные.

Итак, полуобнаженный человек Эктиарн пригнулся и вытянул свои руки. При этом человек что-то говорил, впрочем, даже не он (не губы его или руки), а лишь происходящая из всего этого (и заранее обреченная на провал) попытка отвлечь внимание человека Лиэслиа (то есть другого полуобнаженного человека), и она могла бы выглядеть вопросительно, причем вопрос можно озвучить:

– Это грех, поднять руку на ученика? – причем слово «ученик» словно бы извлекалось из манжеты на рукаве не существующего сейчас камзола, облекаясь в форму ножа (даже не кинжала, что еще более уничижительно), и человек Лиэслиа (который когда-то был эльфом) самого слова увидеть не мог, но мог увидеть тень его смысла… Он принял кошачью стойку.

– Начнем! – прозвучало откуда-то от самого «начала» (которое предстояло перешагнуть, ни в коем случае не покачнув), и у человека Эктиарна глаза словно бы обернулись внутрь самих себя и стали матовыми – он попытался перестать быть человеком! И тогда человек Лиэслиа его ударил (то есть одного человека ударила другая его человечность). Причем одновременно и снаруж-жи, и изнутр-ри: то есть снаружи – жужжание полуденной пчелы вилось над мускусной розой, то есть изнутри – детской считалкой слышалось:

– На месте фигура замри!

Полуденный зной, дышащий над песком гогеновского пляжа. Пчела Оси Мандельштама (доходяги на пересылке, все еще бормочущего рифмы) и его мускусная роза, чьи лепестки подобны волнам: море волнуется раз, море волнуется два, и все замирает, и в Европе остается все так же холодно, а в Италии темно… То есть босая левая нога Лиэслиа встретилась с челюстью Эктиарна (сейчас мы узнаем, каково это – трещиной быть своей вечно босой льдины?) как раз в тот момент, когда Эктиарн попытался (какая это пытка, когда пространство не принимает твою человечность, и приходится его продавливать) отскочить, и у него не получилось.

У Эктиарна не получилось, и могла бы отскочить его голова – но ему пришлось за ней последовать! Он упал на песок (который состоял из планет), и все эти планеты прогнулись под тяжестью его тела, и все это произошло единомгновенно, и он застонал прежде, чем Лиэслиа его ударил… Каково это, трещиной быть своей вечно босой льдины? Так мог бы спросить человек у все еще человека.

Так мог бы спросить случайный прохожий, повстречавший (предположим) Сальвадора Дали и что-либо у него спросивший (а на деле – пожелавший по человечески поделиться своей дрожью кожи и желудочной коликой), а на деле – попросивший не у самого Сальвадора Дали, а у его гения уступить и случайной душе толику места под солнцем! Каково это место под солнцем, где над розой мускусной дыхание пчелы, где в степи полуденной кузнечик мускулистый, и (главное) где автор этого солнца?