Вы не вернетесь сами.
Но вы вернете.
Вернете всё.
Ловите своих на взлете.
Дракон дракона видит издалека.
* * *
P.S: Не претендую на оригинальность, с теплом – Дане
Сидерос, Лемерт, Княжне, Джеку-фонарщику, прочим любителям, исследователям Существ, – и, конечно, самим
Существам.
Мне не нравится, что в основном тексты про подменышей и найденышей сводятся к мысли: «Бедный
хроменький единорожка, эк тебя занесло».
Перестрахуюсь, уточню прозой.
Если ты ДРАКОН, так, с>*ка, ЛЕТАЙ. Простите, вырвалось.:)
Весна
Когда до осени было пятнадцать дней, доктора сказали,
– завтра лучше не будет.
Надо быть уверенней и сильней… Носили воду
в пластиковой посуде,
а она скулила, как плачут псы взаперти, обо всем своем
небудущем сожалея,
и плита, давно лежащая на груди, становилась тяжелее.
И тяжелее.
У нее был мальчик, выпавший с первым снегом. Но
потом вернулся. Выдержал до конца.
И пока ходила – радовался побегам, а потом стирал
слезинки с ее лица.
И она – с его. Потом отключились руки.
Он уехал к ней и с ней разделил кровать,
успокаивал по ночам, облегчая муки, не давал сдаваться,
плакать и умирать.
Рождество. Морозы были по минус сорок, но она смотрела
только из-за окна.
И ослепла. Метастазы пошли в подкорок, на глаза упала
мутная пелена.
Через пятеро суток боли, в последних числах, под куранты
зачем-то снова пыталась встать.
Осознала, что загадывать нету смысла.
Поняла, что не умеет уже мечтать.
Бесконечные иголки, штифты и трубки, терапия, рвота,
капельницы и сны,
Ни слова, ни сожаления, ни поступки не помогут дожить
до первого дня весны.
Никогда не поздно все начинать сначала, только если
ты еще не пришел к концу.
И она не причитала и не кричала, а сказала через ломкую
хрипотцу:
«Я люблю тебя. Прости, что все время плохо. Принеси,
пожалуйста, сока или воды».
Он погладил ее по носу. Четыре вдоха. «Мы не будем
пасовать из-за ерунды».
Он ушел.
И она пошла, замирая слепо. Но любовь верна, доверчива
и ясна.
Он вернется к ней со стаканом воды на небо.
Все, конечно, будет.
И будет опять
Весна.
Он сорвался в Питер с одной сигаретой.
И разорванным рюкзаком,
на котором скрепками выбил кредо:
The Road is our Home!
Он подумал: «Эти тупые танцы.
Все по кругу. И всюду врут.
Только объявления новых станций
– это искренне. Мой маршрут».
Он писал тогда: «Я устал до рвоты
от рутины и болтовни.
Социальные сети, смартфоны, фото…
Вот… друзья. Ну и где они?»
Он стоит на перроне. Презрев запреты,
напевает. Семнадцать лет.
Он сорвался в Питер с одной сигаретой,
– а я почему-то нет.
Потому что я – в Питере…
Потерпите.
Я почти что собрал рюкзак.
Я найду свой собственный честный Питер
и поеду туда.
Вот так.
Мы переспали случайно. Утром
я что-то делал, звонил кому-то,
и, может быть, через полчаса – заметил её глаза.
Густые волосы, высокие скулы.
Вспомнил, как мы вчера уснули.
Что было до этого, прошлым вечером.
Как долго мы болтали о вечном.
Коса. И мини. Длинные ноги.
Манера все время шутить о боге,
футболка в обтяжку, молния сзади,
стоны на автостраде.
– Наверно, хватит уже шататься.
Тебе хоть есть уже восемнадцать?
– Мне? Конечно. Намного больше.
– Прекрасно. Идти можешь?
И вот – нагая в лучах утра.
Смотрит так непривычно мудро,
так странно, что расхотелось есть.
Говорит:
– Я твоя смерть.
И почему-то поверил сразу.
забил на логику, доводы разума,
не вынул даже бритву Оккама,
а взял и спросил прямо:
– Когда?
– Не то что бы очень скоро.
Еще как минимум лет сорок.
Может и больше. Не бойся. Не съем.
Я маленькая совсем.
– А я ведь спрашивал. Спрашивал ведь!
– У тебя совершенно летняя смерть.
Не бойся. Я не хочу тебе зла.
Просто раньше зашла.
Ты так боишься, боишься меня,
ты все тупее день ото дня,