После революции прошел едва ли год, Азар и Исмаил были полны энтузиазма. Слезы радости выступали у них на глазах, голоса дрожали от восторга, когда они говорили о своей победе – победе народа над шахом, прежде неприкосновенным монархом: эта победа наполняла их надеждой. И все же они чувствовали: что-то пошло не так. Явились вдруг люди с суровыми лицами и гневными обличительными речами: твердили, что страна принадлежит Богу, что Бог требует от народа жить праведно и соблюдать святые законы – и людей этих становилось все больше. «Что происходит?» – спрашивала порой Азар у Исмаила в недоумении и тревоге. Эти суровые люди считали себя единственными законными наследниками революции, единственными неоспоримыми победителями. Преследуя то, что называли «контрреволюционной деятельностью», они громили университеты, закрывали газеты, запрещали политические партии. Их слово стало законом – и всем, кто не принимал новый закон, пришлось уйти в подполье. Как Исмаилу и Азар.

Азар с облегчением вытянула руки и ноги. Ее била дрожь; она никак не могла согреться. Акушерка, что помоложе, вышла из палаты, вернулась с одеялом, укрыла Азар – и та сжалась под одеялом в комок. Женщины вышли, тихо прикрыв за собой дверь.

Азар нырнула под одеяло с головой. Закрыла глаза, свернулась комочком, стараясь не упустить ни единой молекулы тепла. И долго, долго лежала под одеялом – бесформенной грудой изможденной плоти, без мыслей, почти без чувств.

Наконец, согревшись, она высунула из-под одеяла голову, а затем и плечи. У противоположной стены стояла другая кровать, пустая, со смятыми простынями и вмятиной на подушке. Как видно, совсем недавно там лежала пациентка. А рядом с кроватью на полу стояла тарелка с недоеденной порцией риса и зеленых бобов. Заметив ее, Азар вдруг осознала, как голодна. Она ничего не ела со вчерашнего вечера. Не сводя глаз с тарелки, она откинула одеяло и попыталась встать; ноги подогнулись, и она едва не упала. Вцепившись в спинку кровати, Азар осторожно опустилась на пол. Затем встала на четвереньки и поползла по холодному кафельному полу: сердце горячо и гулко колотилось в груди.

Чем ближе подбиралась она к тарелке, тем сильнее и смелее себя чувствовала, тем более охватывала ее решимость съесть все до последней рисинки. Да, она съест все – и не станет спрашивать позволения Сестры! Схватит эту тарелку – и схомячит, сожрет все до последней крошки! Сделает частью себя. Ей хотелось завладеть и рисом, и бобами, и самой тарелкой. Мелькнула даже мысль как-нибудь спрятать тарелку и забрать с собой в тюрьму. Ее подташнивало от голода, от собственной дерзости, от перспективы наконец поесть, от страха быть застигнутой за миг до того, как она протянет руку к тарелке – к сокровищу, в этот миг драгоценному, как сама жизнь. Упираясь локтями в пол, она старалась ползти быстрее.

Рис был засохший, холодный: сухие рисинки царапали глотку; ничем не лучше того, чем кормили в тюрьме. Но Азар продолжала есть, торопливо и жадно, хватая рис и бобы руками и засовывая в рот, с трудом пережевывая, не ощущая вкуса. Ела так, словно в любой момент еда может исчезнуть, испариться – и она вновь вернется в реальность, где ничего ей не принадлежит. Так и было: в любой миг могла войти Сестра и отобрать тарелку. Однако эти драгоценные секунды принадлежали Азар. В эти секунды она по-настоящему жила.