А он хохочет как дурак:

– Так я к Богу-то поближе, чем ты, мне лучше знать: по одному небу летаем…

А уже когда позвоночник сломал и привезли его домой после больницы, так лежал смурной, с неделю молчал. Видно было, что не только боль его мучает, а внутри ещё что-то. Потом подозвал тихо, усадил рядом, руку ей гладит и говорит:

– Ну вот, дождалась. Теперь земноводным стану, на рыбалку да на охоту остаётся. Не на костылях, так ползком…

А у самого слёзы в глазах стоят. Но лицо жёсткое, губы сжаты, и две морщины по впалым щекам, как две тёмные прорези.

Поняла тогда, что не покорился он. Да и не покорится никогда. Выздоровеет, и опять дома не удержишь.

Так оно и вышло: медкомиссия списала, так в охоту ударился. Всё равно дома нет – одним словом, Леший.

А теперь вот лежит опять неподвижный, словно колода, и лицо, как у мертвеца, заострилось, и глаз не открывает. Где он сейчас? Думает о чём? Или в коме-то и думать нельзя?

Валентина глубоко вздохнула, вспоминая прошлые годы.

Дмитрий, конечно, был не подарок. И вряд ли со своим настырным характером он и там, на границе жизни и смерти, будет каяться… Было время, когда по девкам бегал от неё. Разве что в постели не ловила! Но даже к стенке припертый, никогда не признавался и никогда не раскаивался. Хохочет в глаза, да ещё и её обвиняет, что у неё от ревности началась мания подозрительности.

Вообще странности в нём были, чего уж греха таить. Снам верил… Один раз как-то долго сидел над листом чистой бумаги, всё карандашом водил. Потом видит Валентина: женщину рисует с распущенными волосами, только лицо этим волосом скрыто.

И долго так сидит, смотрит на рисунок и глаз не отрывает. Обиделась она тогда, вырвала тот лист.

Он оттолкнул её, забрал картинку.

– Ты не хочешь верить мне! У тебя одно на уме.

– Так телушка с лысинкой до смерти живёт.

– Да не о том ты! Она ведь не для того мне является. Помочь хочет!

– Знаю я, чем баба мужику помогает. Меня вот не рисуешь! Тебе чужую подавай, да помоложе!

– Да ну тебя!

Замолчал, обиделся. Потом оделся, рюкзак собрал, да за плечи кинул. Сквозь зубы, слова будто обронил на пол:

– Я не скоро.

Винила она тогда себя: обидела ни за что. И в самом деле, чужая баба-то на картинке.

А он две недели, наверное, на Каменной речке прожил. Пришёл вот такой же: обросший, грязный. Но видела, что отошёл от обиды – в глазах какая-то радость светилась. Только ведь не сказал ничего. В бане долго парился да пиво пил. И после этого случая не стал он сны свои рассказывать. Думать больше стал, как бы отрешаясь от всего: сядет, уставится в одну точку, а позовешь – не слышит. Что-то с ним происходило! Ей бы самой к нему поласковее – может, и оттаял бы и сам к ней потянулся, может, и дома бы побольше находился, а не по лесу шастал.

– Эх, Митя, Митя… Вот и вторую, видно, избушку решил срубить. А зачем она тебе? Неужто одной не хватает? Ну, что молчишь-то опять? Спроси что-нибудь… Эх, до чего же я несчастная!

Валентина снова заплакала, закрыв лицо руками. Ну почему именно ей наказание? И Мите… За что? Чем и кого они прогневали?…

Встала зарёванная у окна. Ветер бил в стекло, кидался мокрыми листьями, и ей показалось, что вместе с ней плакал день на улице…

Опять этот плач… Нет, это не Ведея – она называет меня по-другому, и голос у Берегини напевный, ни с кем не спутаешь… Говорит, словно строки складывает. Может, рядом со мной ещё кто-то? Это по мне, видно, плачут, оплакивают… Но ведь идут ещё часы, я слышу их, они во мне идут с тех пор, как птица гнездо свила… Почему ко мне не приходит Ведея? Сказала, во сне придёт… Я ведь не сплю – я не могу спать! Эти люди только и ждут, когда усну! Чтобы закопать меня!