– Так что скажешь по поводу любви твоего дяди к роскоши?

– Почему бы нет? Что в этом плохого? – пожимает плечами Геринг, изничтожая меня взглядом даже не за полное отсутствие интереса к свитерам, а за неповиновение. – Я слышала, что у него было невероятное собрание картин и других шедевров мирового искусства. И что он собрал уникальную коллекцию. Возможно, дяде и правда нравилось искусство. Но, главное, у него была возможность коллекционировать то, что он хотел. А если у тебя есть такая возможность, то ею надо пользоваться…

Сейчас слова Элизабет звучат так же невинно, как и слова самого рейхсмаршала, пытавшегося во время Нюрнбергского трибунала в частных беседах с психотерапевтом оправдать свою тягу к роскоши: «Я рад, что вы спросили, потому что у меня было мало возможностей исчерпывающе ответить в суде на этот вопрос. Они пытались представить меня как грабителя шедевров. Во-первых, во время войны все немного мародерствуют. Однако всё, что, так сказать, я награбил, было сделано законно. Возможно, я платил низкую цену – меньше, чем стоили эти предметы, – но я всегда платил за них, или же их доставляли мне по официальным каналам через дивизию Германа Геринга, которая вместе с комиссией Розенберга поставляла предметы в мою коллекцию. Наверное, одна из моих слабостей в том, что я люблю жить в окружении роскоши и так артистичен по натуре, что шедевры искусства вдыхают в меня жизнь и согревают мне душу. Но я всегда хотел передать эти сокровища, картины, скульптуры, иконы, украшения и прочее государственному музею после своей смерти или раньше для вящей славы немецкой культуры. Если смотреть на вещи с этой стороны, то я не считаю, что поступал аморально. Я собирал эти сокровища искусства не для того, чтобы продать их или обогатиться. Я люблю искусство ради самого искусства, как я говорил, моя душа требовала, чтобы меня окружали лучшие образцы мирового искусства»^>9

«3 мая 1946. Утреннее заседание. Во время перекрестного допроса Джексона Геринг вновь удостоился оценки “аморального преступника”, и вновь всплыла его страсть к накопительству и его непомерное тщеславие. Всеобщее оживление – за исключением самого Геринга – вызвало описание одного из приемов, устроенного в свое время Герингом, на который бывший рейхсмаршал явился в римской тоге и в сандалиях, как Нерон, вдобавок в гриме, с наманикюренными пальцами и подкрашенными помадой губами.

Беспокойно заерзав на стуле, Геринг бормотал: “Здесь не место упоминать о таких вещах, даже если это и правда”»^>10.

Придирчиво рассматривая фигурки инков из серебра, инкрустированные камнями, Элизабет отмечает после паузы:

– Ты, наверное, заметила, что у меня не так много ювелирных украшений. Вот мама моя их обожала, потому что она была из иного времени, где носили мех и драгоценные камни. Я другая. Мех я вообще не ношу. И против убийства животных.

– А осталось у тебя что-то с тех времен, когда мать была вместе с отцом, а Герман Геринг был вторым человеком в рейхе?

– Нет, только фотографии. Конечно, несколько десятилетий назад оставались еще какие-то украшения и вещи, которые моя мама привезла из Австрии и те, что покупала за годы жизни здесь. Но когда она тяжело заболела, ситуация резко осложнилась. Представь, я постоянно на работе. Дети мои – еще подростки, но тоже вовсю работают. А матери нужно было обеспечить уход. Единственным способом хоть как-то помочь ей было нанять сиделку, что я и предпочла сделать, несмотря на большие затраты. Так что все ценные вещи были мною проданы. Сейчас думаю, что все продать было неправильно, но выбора как такового не было. А мама умерла в 1994 году.