Дама покачала головой.

– Я так не думаю, Илья. Мы слишком часто загружали тела в реактор. Одну из таких загрузок видел человек. И этот человек, к сожалению, до сих пор жив.

«Не может быть!» мысленно воскликнул Савойский. «Увёртливый, должно быть. Или очень везучий».

– Потому, – продолжала повелительница, – я и пришла к тебе. У нас много дел и с человечком нам возиться ни к чему. Человечки – это по твоей части.

Савойский закивал в ответ, подобострастно при этом улыбаясь.

– Как же, как же! По моей, по моей!

– Человечек, похоже, в узилище, – сказала повелительница. – Мой слуга, Виккус, принёс вещи, принадлежавшие человечку. Он оставил их в комнате для переговоров. Дверь защищена заклятием Треугольника, так что не забудь прочитать молитву бессмертного, прежде чем войти.

Савойский упал на колени и прошептал:

– Немедленно, немедленно займусь. Все, все проблемы будут решены. Все ошибки исправлены. Всё будет…

Склонив голову, стоял он на коленях. И заметить не успел, как повелительница покинула его кабинет.

Ушла она тихо. Совершенно бесшумно.

А Савойский, обнаружив, что в кабинете он один, выждал для верности минуту – и кинулся к столу.

Набрав номер, бросил в трубку:

– Муцкевича и Клещёва ко мне! Живо!

Через три минуты дверь приоткрылась и два помощника по особым поручениям, Муцкевич и Клещёв, вошли в кабинет.

Эти помощники всегда работали парой, и пара эта была удивительной. На первый взгляд, даже несколько комичной.

Муцкевич был мужчина крупных размеров, совершенно неохватный в том месте, где у некоторых людей располагается талия. Голову брил он наголо, а вот чёрную с сединой бороду отпустил широкую, окладистую, нечёсано-косматую.

Носил вечно мятые джинсы, кожаные ботинки на толстой подошве и, на голое тело, коричневый свитер с вышитыми на нём жёлтой ниткой северными оленями.

Двигался он не спеша, говорил басом, и больше всего на свете любил холодное пиво и сальные шутки.

Клещёв же был размерами мелок, худощав и узкоплеч. Носил очки с толстыми линзами в старомодной роговой оправе. Бородку имел тонкую, козлиную, под стать же ей был и противный его, тонкий и дребезжащий, голосок.

Носил он всегда один и тот же, старый и до белых пятен истёртый, горохового цвета костюм с заплатами на локтях.

Анекдотов не любил никаких, к юмору вообще был равнодушен, просто иногда унижал людей из числа самых безответных – и тем развлекался.

Пиво пил к компании с Муцкевичем и исключительно за его счёт. За свой счёт пил только чай (без сахара).

Едва живописная эта пара оказалась в кабинете директора, как Савойский, едва взглянув на них, скомандовал:

– В переговорной комнате. Дверь охраняется. Прежде чем войти, прочтите молитву по бумажке, которую я вам дал. В комнате вещи. Нюхайте, ищите. Владельца убрать. Срок – три дня. Вон отсюда!

Помощники, откланявшись, удалились.

А Савойский долго ходил ещё из угла в угол, охваченный смутным беспокойством, и пинал иногда в раздражении хладный уж труп юрисконсульта, злобно за что-то поругивая покойного вполголоса.

5.

На безлюдной пристанционной площади, мучимая одиночеством, возле заботливо укутанной старым одеялом тележкой, стояла цветущего, провинциально-розовощёкого вида женщина лет сорока пяти и, не известно к кому обращаясь, голосом сонным и скучным предлагала отведать беляшей.

Свежих, на чём она явно настаивала.

Завидев толстяка Апофиуса, заметно оживилась и, постучав пальцем по жестяной крышке, запела:

– Двадцать пять рублей! Есть ещё пирожки с повидлом! Подходим, не стесняемся!

– Вот у неё дорогу и спросим, – решительно заявил Апофиус и направился к продавщице.