Он решил больше ни о чем не думать и вошел в гостиную – небольшую комнату, по центру которой располагался круглый стол, должно быть, приготовленный для чаепития. На столе, накрытом кружевной не очень чистой скатертью, стояло несколько чашек на блюдцах. В центре торчал дымящийся самовар (Вадим с трудом удержался от нервного смеха), подле него на большой круглой тарелке лежала горка фигурных печений.

В дальнем конце комнаты, у окна, находился старый продавленный диван. Прямо возле него кособоко притулился двустворчатый некогда полированный шкаф – из полуоткрытых дверей высовывался рукав желтой рубашки и еще какой-то не то хвост, не то галстук.

Позади стола у стены был сервант, в глубине которого угадывался набор хрустальных стаканов и какие-то безделушки. На серванте в совершеннейшем беспорядке пылились старые вазы (одна из них с заметной трещиной), какие-то фарфоровые куклы с одинаковыми глупыми рожами и прочий хлам.

Противоположная стена была совершенно пуста, не считая больших прямоугольных часов, остановившихся и пыльных. Гиря под ними почти касалась пола; цепь была вся в паутине.

В углу комнаты расположена была еще одна дверь, должно быть, ведущая в спальню.

– Ну что стоишь, садись, – буркнул Кольцов. В голосе его не было и следа былой суетливости.

Вадим сел, помешкав.

– Вы мне… не рассказывали про жену… – произнес он наконец.

Кольцов протянул руку и, наполнив одну из чашек, подал ее Вадиму.

– Курильский чай, – уходя от ответа, сказал он с едва скрываемым необъяснимым бахвальством в голосе, – его следует готовить правильно. Тогда и только тогда он приобретает нежный и совершенно неповторимый вкус. Попробуй.

Вадим отхлебнул дымящийся напиток и нашел его совершенно безвкусным. Он вежливо улыбнулся Кольцову.

Тот не ответил на улыбку, сосредоточенно прихлебывая из чашки.

За спиной Вадима раздалось булькающее рычание, и он подскочил, не сразу осознав, что звук доносится из уборной.

Через несколько секунд на пороге появилась женщина, как там ее, Ада… Он нахмурился. Имя казалось неприятным и каким-то… тревожным. Как и все, впрочем, в этой квартире.

«Чертов старик» – в очередной раз подумал он устало.

– Ну что, мальчишки! – с идиотским воодушевлением заявила женщина, – чаевничаем?! Я вам до поры мешать не буду, – она понизила голос до заговорщического шепота, – мне там… присмотреть надо. Кивнув в сторону спальни, она карикатурным гусиным шагом подбежала к двери и скрылась за нею.

Кольцов отложил свою чашку в сторону и через стол тяжело уставился на Вадима.

– Итак… – помолчав, сказал он, – есть два вида добродетели. И не смотри на меня этими козьими глазами. Слушай и запоминай.

Первая основана на личной выгоде и прославляется всяким, исповедующим разумный эгоизм. В частности и Антоном Ла Веем, искренне считающим, что если каждый член общества будет преследовать исключительно собственную выгоду и не мешать при этом другим – мир достигнет благоденствия. Разумеется, он прикрывается иными мотивами и высокими фразами, но суть остается неизменной.

Этот принцип, несмотря на свою логичность – в корне неверен, поскольку следующие ему неверно истолковывают саму суть вещей.

За дверью в спальне раздался негромкий звук, словно упало что-то мягкое. Кольцов невозмутимо отхлебнул чаю и продолжил лекторским тоном:

– Существует и иная, высшая добродетель. Она, и только она является верной, поскольку лежащий в ее основе принцип гласит: Человек – есть насекомое, и жизнь индивидуума не имеет смысла, если она не направлена на благо целого рода. Более того, будучи венцом природы, человек неразрывно связан с другими видами и обречён на взаимодействие. Механическая же цивилизация, построенная на использовании сил природы, обречена… Соответственно…