Наконец они добрались до больших стеклянных дверей, за которыми стояли дюжина бойцов Братства. Двое распахнули створки, и людской поток хлынул внутрь. Другие остались начеку, с пальцами на спусковых крючках.

Зал театра оказался огромным, должно быть самым большим местом во всём лайнере. Сотни кресел – которые сразу поспешили занять наиболее шустрые, – и просторная сцена. На ней стояло порядка двадцати человек Братства, у каждого в руке по автомату.

Толпа стала размазываться по залу, как варенье по ломтю хлеба.

Пришедшие первые Арина и Матвей дождались своих друзей у входа и всей группой принялись спускаться, к средним рядам.

– Какого чёрта здесь твориться? – Эрик с изумлением озирался по сторонам.

Юдичев подошёл к одному из кресел, где удобно расположился худощавый как трость мужчина.

– Так, ну-ка поднимай задницу, у нас женщина с ребёнком, – велел Макс.

– Ага, щас, разбежался.

Юдичев положил ему руку на плечо и крепко сжал.

– Живо я сказал.

Тот обернулся, на лице его отразился гнев, но при взгляде на Макса сию секунду сошёл на милость.

– Юдичев? К-конечно, уже ухожу. – Его как ветром сдуло.

– То тоже, – бросил Макс в спину худощавому.

– Знаешь его? – поинтересовался Матвей.

– Нет, но вот он меня да, и мне этого достаточно. – Он указал Наде на место. – Вот, усаживайся.

Йован продолжал плакать на руках матери.

– Ну, спасибо, что ли… – сказала она весьма недоверчивым тоном в сторону Юдичева и заняла завоёванное для неё место.

– Ага, – бросил тот, улыбнулся Йовану и чуть коснулся пальцем его носа. – Ну-ну, малой, всё хорошо. Мамка твоя здесь, это главное.

Чудо, но малыш немного успокоился, смотря большими глаза на волосатую физиономию, нависшую над ним.

– Ты смотри, утих! – удивилась Надя, часто моргая. – Как тебе это удалось?

– Сам не знаю… – Юдичев почесал заросший порослью кадык, выпятив подбородок. – Может, я только что открыл в себе ещё один из многих моих талантов – умение ладить с детьми?

Надя закатила глаза.

– Глядите. – Эрик указал на сцену. – Там что-то происходит.

К первым рядам спустились вооружённые пираты и стали сторожить подступы к сцене. Оставшиеся палмеровцы зашли внутрь театра, последними зашли ещё охранники, заслонив свой проход.

– Тишина! – рявкнул один из пиратов. – Заткнулись все!

И повторил сказанное на английском.

Как только перешёптывания смолкли, и в огромном зале слышалось лишь дыхание стоявшего рядом, из-за кулис вышел мужчина. Первое, что бросалось в глаза это могучий рост этого человека. Виски седые, когда как всю остальную голову покрывала пышная копна чёрных волос. Облачён он был в серый балахон.

Рядом с ним стоял худой парнишка лет двадцати пяти: лицо вытянутое, гладковыбритое, на подбородке след от ожога. Полы его длинного кожаного плаща почти касались пят его ботинок.

– Тот, в балахоне… – прошептал Тихон, – Это он, Уильям Морган.

Лидер пиратов молчал. Его глаза медленно скользили изучающим взглядом по оцепеневшей толпе, будто подгадывая, что же у всех них на уме.

Уильям Морган взял в руки микрофон, и его глубокий голос волной прокатился по театру:

– Люди Палмера, поздравляю вас, ибо вы – избранники Божьи! Вы станете теми, кто очистит этот мир от греха и приведёт этот мир в светлое будущее! Не верите? Я докажу вам…

Юноша в кожаном плаще переводил всё, что говорил Уильям на русский, стараясь сохранять его величественный тон. Получалось недурно.

От подобного обращения простой люд Палмера опешил.

Уильям продолжал:

Но даже этот дьявольский труд не приносил мне достаточно ватт, чтобы обогреть мою коморку. И каждую ночь я засыпал в леденящем холоде, видел снежные сны, просыпался от приступа кашля, будто лезвие скребло горло – и снова шёл в море. Мою душу поглотил Уроборос, бесконечный круг, в котором я жил год за годом, пока однажды с утренним кашлем не начал плевать кровью.– Вот, взгляните на эти руки! – Он выставил вперёд мозолистые ладони с толстыми, скрюченными пальцами, изуродованные шрамами. Мизинец на правой руке отсутствовал. – Совсем недавно я был обычным работягой. Эти самые руки тянули сети с рыбой – до судорог, до боли!