– Попа… – едва простонал Федот, изо рта которого уже потекла кровь, – попа приведи, покаяться хочу, перед смертью… Приведи, а я – никому не скажу, что это ты меня…

– Не попа тебе, а по́пу! Задницу! Как собака худая, без покаяния умрешь, – зло улыбнулся Акундинов.

«Каяться он будет, как же! – злобно подумал Тимофей. – Так вот, нагрешат, да покаются, да все грехи спишут! Нет уж, без покаяния, да без причастия обойдется!»

– Ну, хоть сам, что ли, исповедь-то прими, – настаивал раненый, пытаясь схватить Тимофея за ногу. – Виноват я перед тобой, обмануть хотел…

– Так значит, не было стрельцов-то? – усмехнулся Акундинов, одной рукой придерживая саблю, а второй – обшаривая одежду у мужика.

– Прости…

– Прощу, – пообещал Тимофей, вытаскивая из живота саблю и вытирая лезвие о нижнюю рубаху раненого. – Если скажешь, где деньги схоронил…

– Деньги… – начал раненый, но завершить фразу не успел… Кровь, шедшая тоненькой струйкой изо рта вздулась вдруг пузырем, а потом – пузырь опал и, кровь перестала течь. Зрачки Федота, расширились и превратились в мутное стекло, в котором отразились первые вечерние звезды…

– От, ведь, сволочь, какая! – выругался Тимофей, пнув безжизненное тело ногой. – И, помереть-то, как следует не сумел!

– Ой, Тимоша, да что же ты наделал-то? – послышался голос Коски, появившегося из-за угла с двумя кожаными флягами в руках. – Ох, ты, господи, да что же теперь будет-то?

– Заткни хлебало да не причитай, – оборвал его Акундинов, обшаривая тело цыгана и снимая с того широкий кожаный пояс, в котором что-то позвякивало. Потом, снял с атамана кожаную кису.

– Тимоша, да как же ты так? – продолжал скулить Костка, прижав к себе фляги, будто младенцев.

– А так… – хмуро обронил тот, ссыпая в собственный кошель добычу, которой, было, негусто – штуки три ефимка, да рубля на два чешуек. Потом, немного подумав, развязал свой кафтан и повязал вокруг рубахи пояс цыгана – очень уж удобный и, незаметный!

– Скажи-ка, целовальник-то там один, али – нет? – спросил Акундинов. – Много народу-то в кабаке?

– Порядочно, – ответил приятель. – А, на кой тебе?

– Да теперь уж и незачем. Хотел, было, с кабатчиком-подлецом еще поквитаться, но – не судьба. Пусть живет, паскуда! – выдохнул Тимофей, подходя к побродяжке, которая, так и продолжала спать. – Костка, бабу хочешь?

– Да ты, что Тимоша, какая баба? – остолбенел тот. – Бежать нам нужно! А, если зайдет кто?

– Эт-то, точно, – с сожалением согласился Тимофей, отворачиваясь от женщины. Но та, на свою беду, решила проснуться.

– Парни, а чё тут деется-то? – приподняла пьянчужка голову и обвела двор мутным взглядом. Увидев тела, заорала хриплым с перепоя голосом: – Ой, лихоньки!

– Ах ты, курва, старая, – мгновенно повернулся Акундинов к бабе, хватая ее за горло. – Молчи, дура!

Насмерть перепуганная баба утробно пискнула и вытаращила глаза.

– Так вот, молча и лежи… – буркнул Тимоха, отпуская бабу. – Смотри у меня… – показал ей кулак, – язык выдеру!

Та продолжала таращиться, напустивши от испуга лужу…

– Да ладно, – примирительно сказал Костка, подходя поближе. – Никому она не скажет.

– Ну, живи, тогда, – разрешил Тимофей, отходя от бабы. Подобрав саблю, стал чистить ее о кафтан убитого Федота.

Побирушка успокоилась, решив, что убивать ее не собираются:

– Не боись, парни. Никому ни словечка не скажу, – пообещала она. – Я, как рыба об лед… Ничего не видела, ничего не слышала и, знать ничего не знаю… Только, – умоляюще попросила она, – поднес бы ты винца зелененького. А то, что-то мне совсем тошно.

– Поднесу уж, – согласно кивнул Акундинов и велел Конюхову: – Дай ей хлебнуть…