Не бойтесь за меня! Я смело нырну в людское море и сумею вынырнуть на другом его берегу!..»[7]

Но первое погружение осенью 1898 года шокировало вчерашнего студента. «Странное и сильное чувство я испытал, когда, впервые надев полушубок, отказался от всех привычек, сопровождавших меня с детства, от всех художественных и научных интересов, и попал в толпу мужиков в овчинах и чуйках, в лаптях, заскорузлых сапогах или валенках. Мне казалось, что нет возврата назад, и никогда уже больше не вырваться из этой нищей и грязной толпы. Я ощутил чувство полнейшей беспомощности, – предоставленный только самому себе, своей ловкости и находчивости, – и долго пришлось переделывать себя, чтобы освободиться от этого гнетущего, тяжелого чувства… Но по мере того, как я опускался все глубже и глубже в народную массу, к моему удивлению, весь окружающий меня бедный люд все возвышался, делался сложнее, люди оказывались задушевнее, серьезнее, типы интереснее. И когда мужики не подозревали во мне «барина», я становился лицом к лицу с очень развитыми личностями, со свежим русским умом, с самостоятельными взглядами и удивительно оригинальными, разнообразными характерами»[8].

Пешком и на попутных телегах, по рекам на лодке (под Симбирском даже баржу тянул с бурлаками) Василий наматывал версты: от Новгорода на Смоленщину, через Ярославскую губернию до Казани и далее по Вятской земле. «Дорога все время вьется: передние пять саней то заворачивают, и я вижу их все – одни за другими, то выравниваются впереди гуськом в линию, их уже не видно за крупом моей лошади. Мороз градусов 20. Тихо, ветра нет. Вечер… Мой возница и трое мужиков с передних дровней поравнялись и пошли рядом. «А что за седок у тебя?» – «Да не знаю: учитель, что ли, или из духовного звания. Обученный какой-то. Вероятно, защиты едет просить или на должность». – «Да, да, конечно: кто по своей охоте в дорогу отправится? Верно, неволя выслала…»

А Василий наслаждался путешествием, природой, познанием мира, наблюдениями за попутчиками и встречными. Записывал местные песни, предания, обычаи, простонародные истории, волнующие не слабее сочинений иных драматургов, дорожные байки, философские разговоры на отдыхе: «Правда по маленьким людям сидит, которые про себя ее держат. А сильные, веселые, здоровые, удачливые, живут иным чем-то; они живут чутьем и тем, что глядят в оба…» И конечно же его занимало, чем живет людское море, крестьянская стихия – три четверти населения империи: «Было время, когда мужики были робкие, забитые, когда они и пню молились и каждой бляхе кланялись. Прошло сорок лет. Выросло новое поколение, не пробовавшее крепостной узды… Каждый крестьянин обратился в маленького помещика: он хозяин над своим куском земли и своим домом; ко всему остальному миру относится с полной самостоятельностью и большим самоуважением…»

В странствиях прошло полгода. Василий посылал свои заметки в Санкт-Петербург. До Уральских гор он не добрался, но и без того повидал достаточно: и степной простор, где на закате багровеет небо во весь горизонт, и сказочную глушь вотяцкой тайги. В «Ведомостях» оценили его способности, но определенности в жизни это не прибавило.

Лето 1899 года Янчевецкий-младший провел у родителей в Ревеле. «Особенно я любил бывать в гавани, где, сидя на краю мола, наблюдал, как «белеет парус одинокий» и исчезает в туманной, заманчивой дали. Эта даль, звавшая к путешествиям и сулившая неведомые приключения, неотступно манила меня все сильнее и сильнее…»

Отец и мать надеялись, что он возьмется за ум, устроится на приличную службу, и вновь были огорчены выбором сына, когда тот получил сразу два предложения. Месту помощника редактора русской газеты в Гельсингфорсе Василий предпочел командировку корреспондентом газеты «Новое время» в Англию – сочинять репортажи и путевые очерки. Командировку ему устроил Сигма, дав совет: если хочешь стать универсальным журналистом, то должен повидать мир (сам он только что вернулся из двухгодичного путешествия по Китаю, Корее и Японии).