Тяну в себя воздух с каким-то страшным свистом, ощущая, как каждая клетка тела ломается под натиском орущих огнем демонов, превращающих меня в ничто, позорно качающееся на оборвавшихся качелях.

Ее детские руки, ледяные как штормовой ветер, ловят капли на моем лице кончиками пальцев. И там, где она касается меня, боль удивлено отшатывается, щерится, злится, но не впивается в полную силу.

– Эй… – ее голос касается моего слуха такой нежностью, что для меня исчезают все остальные звуки, кроме ее слов, – ты если так любишь клубничное желе, что непременно хочешь им стать, только скажи… и я тебя отпущу… исчезну и не стану тебе мешать… честно-честно…

И я вцепляюсь в нее изо всех сил, вжимая в себя и явно делая больно. Слышу ее рваный выдох, и что-то на остатках моего здравого смысла кричит, что так недолго ей переломать ребра или вообще придушить. Но отпустить ее, дрожащую от холода, и позволить испугавшейся было боли вновь развернуть во мне свои поминальные костры просто выше моих сил…

– Тише-тише… – нежность ее окрашивается сиплыми отзвуками, и я чуть ослабляю хватку, позволяя ей вдохнуть, – я рядом… я с тобой… и никуда не денусь в ближайшее время…

– Ненавижу клубнику… – голос сочится солью и ядом, заставляя меня позорно шмыгать, но ее пальцы путаются в моих волосах, и я забываю о том, что должен люто себя сейчас ненавидеть…

Мара Баухоффер

Я люблю своего мужа. Ну как люблю… Я рада тому, что он есть в моей жизни. С ним мне никогда не бывает скучно…

Мы познакомились в выпускном классе. Я перевелась в новую школу, и в первый же день увидела его. Высокий и широкий как шкаф, он сидел на последней парте, которая явно была ему маловата, сыпал шутками, очаровывая всех вокруг. Проходя в очередной кабинет, я умудрилась споткнуться и шлепнуться на колени, порвав юбку прямо по шву на попе. И он был единственный, кто не заржал как конь, а просто подошел, помог мне встать и накинул мне на пояс свой форменный школьный свитер. Заглянув в его темные глаза, дабы от души поблагодарить, я поняла, что пропала… А он вдруг покраснел так, что короткий ежик светлых волос на затылке встал дыбом. С тех пор мы не расставались.

Моя мама, глядя на нас, вздыхала и принималась мне рассказывать истории о моей бабушке Юдит, которая всю жизнь тащила на себе моего деда, прекрасного столяра-работягу, который, однако, вне своей мастерской терял всякую инициативу и не мог даже найти нормальных поставщиков дерева для своих изделий. Но я была юна, и бабушка Юдит казалась мне нахальной командиршей, любящей совать свой нос везде, где не просят.

Особенно меня возмутило то, что приехавшая на мою свадьбу моложавая, подтянутая шестидесятипятилетняя Юдит отвела меня в сторонку и не терпящим возражений тоном заявила мне: «Вольф твой, конечно, редкий жеребец. Сама бы от такого не отказалась, кабы не твой дед, чтоб ему мудаку безвольному и дальше спокойно жилось под моей юбкой…»

Она закурила и посмотрела на меня какими-то больными желтыми глазами.

«Ты только не будь идиоткой, Мара, – ее голос показался чужим и тусклым. Словно она говорила со мной из прошлого, занавешенного пыльным занавесом с заплесневевшей позолотой, – не вздумай рожать ему детей… Поверь мне, он этого не стоит… Тебе его на себе волочь придется. Еще и спиногрызов тебе уже не выдюжить… И не сверкай на меня глазами, малявка. Тебе только девятнадцать. А я с таким драным шутом всю жизнь прожила. И дай-то бог, еще столько же протяну… Но тебе своей жизни, я не пожелаю…»

Тогда вышел скандал, и я послала Юдит куда подальше. Но уже через пару лет осознала, о чем именно она говорила. Вольф оказался прекрасным любовником и заботливым мужем… Он успешно учился на психотерапевта с моей подсказки, участвовал в соревнованиях по борьбе и боксу, о которых я узнавала и предлагала записаться. Посещал правильные мероприятия, на которые мне удавалось достать билеты, и знакомился там с интересными и полезными людьми, о которых мне случалось услышать заранее и разузнать побольше.