– Джек! Джеки, дружище!

– Черт возьми! Эрик! Эрик, я так рад тебя видеть. Сколько воды утекло.

– И не говори. Очень много, мой друг. Когда ж последний раз я видел тебя, Джек?

– Должно быть, на площади Каталонии, в тот день мы уезжали – а вы еще оставались.

– Ох, да – мы оставались в Барселоне, когда появились националисты.

– Все было так плохо?

– Невероятно, чертовски плохо, Джек. Пришлось уходить в горы. Вернуться в Глазго не получалось аж до 1946 года, – сделал паузу Эрик, казалось, он собирался с мыслями, чтобы сказать что-то еще. Но, он только покачал головой и широко улыбнулся. – Это твой парень?

Джек рассмеялся.

– Нет, нет, это мой племянник. Ты помнишь Шави или слышал о Шави?

– Я слышал о Шави. Кто же не слышал о Шави?

Я хотел его перебить и сказать: «Я не слышал о нем. Я не имею ни малейшего понятия, что происходит и кто этот Шави». Но я, конечно, не сделал так.

Джек сказал:

– Я приехал только для того, чтобы передать вам вот это, – при этих словах, он достал из заднего кармана брюк конверт, в котором явно были деньги. Я не знал, сколько там было, но, наверное, для Джека было важно доставить их лично. В этот момент Шави тоже вручил Эрику толстый конверт и сказал ему что-то.

Джек перевел.

– Это пожертвование, говорит Шави, от судостроителей Барселоны. Им пришлось собирать эти деньги в тайне. Шави проделал весь этот путь, чтобы доставить их лично вам.

Я не помню, когда еще Джек был так счастлив и так энергичен, как в тот день на судостроительном заводе. Люди, казалось, знали его или слышали о нем и относились к нему с чувством глубокого уважением, которое не имело ничего общего с уважением к лучшему мяснику на Олд-Кент-роуд. Он пожимал руки рабочим, останавливался, чтобы приободрить молодых парней, которые, я в этом уверен, никогда не слышали о нем. Я плелся сзади за Джеком и Шави в нашей импровизированной экскурсии по этим могучим верфям.

Оглядываясь назад, все, что мне вспоминается, в первую очередь, – это повсеместные плакаты, запрещающие алкоголь. А еще, красные флаги и баннеры, призывающие к труду. Все в красном цвете. В кроваво-красном.

Эрик заметил, как я пристально смотрю на один из плакатов, призывающих к трезвости, и начал мне объяснять:

– Это парни, Томми, их сложно удержать от выпивки, но если они будут всю ночь пьянствовать, пресса наутро напишет едкие статьи. А так, пока мы здесь, никакого алкоголя. Это революционная дисциплина. Понимаешь, Томми, пресса в этой стране фанатично предана правительству. Все они скрытые фашисты.

– Оставь его в покое, Эрик! – присоединился к нашему разговору дядя Джек. – Он умный парень – он сам сделает для себя выводы.

Что за день! Я бы здесь хотел пожить, но, естественно, не вечно. Мы остались в ту ночь на верфях, пели песни, совместно ужинали с работниками завода. Не скрою, немного и пили, в основном пиво. Дядя Джек протянул мне литровую бутылку тёмного эля и сказал мне смаковать, как можно медленнее. Я стащил фонарь и подыскал себе местечко для ночлега, подальше от шумной компании. Укромный уголок я нашел глубоко в корпусе огромного корабля, который был наполовину построен на одном из стапелей. Ты же меня знаешь – мне хотелось дочитать остававшиеся тридцать страниц романа «1984», и насладится вкусом темного эля в спокойствии и тишине.

В темноте я поднес к моим губам горлышко бутылки, предвкушая удовольствие от хмельной влаги.

– Не пей слишком быстро, парень, иначе тебе станет плохо.

Голос. Голос девушки. Здесь на корабле.

– Извини, что ты сказала – вздрогнул я от неожиданности.