– На ребяток, на девочек… на ребяток, на девочек…

А в сеннике дружка и свещники уже успели поставить венчальные свечи в кад с пшеницею – у самого изголовья брачного ложа.

С лихорадочным трепетом вступили молодые в сенник, где их тотчас же стали раздевать: жениха – дружка, а невесту – сваха.

– Не надо! Не надо! – отбивалась бедная Ксения, закрывая вспыхнувшее личико руками.

– Ах, мать моя! Срам какой! Не дается! Да это по закону, по-божьи… – возилась около нее сваха.

– Не надо! Не надо! Пусти!

– Ах, озорница! А потом сама будешь благодарить…

– Не надо! Пусти! Пусти!

Напрасно! Сваха была не такая женщина, чтоб отступить от закона.

Она сделала свое дело… и – «чулочки сняла».

Дружка и сваха тотчас оставили сенник.

– …В застенок повели Ксеньюшку, – сострил князь-кесарь, когда молодых повели в сенник.

В доме идет пир горой.

Но на дворе тихо-тихо. Только безмолвные звезды с высокого неба смотрят на сенник, да ясельничий с обнаженным мечом ездит верхом около сенника для предотвращения всякого лиходейства, пока там совершается «доброе».

Когда в доме свадебный пир достиг апогея, к дверям сенника подошел дружка.

– Все ли в добром здоровье? – громко спросил он.

– Все в добром здоровье, – послышался ответ через дверь.

– Слава Богу! – прошептал дружка.

Через минуту он торжественно входил в пиршескую хоромину. Все воззрились на него вопросительно.

– Возвещаю! – торжественно произнес он. – Между молодыми доброе совершилось!

В то время, когда на Москве, в доме Трубецких, справлялась веселая свадьба, а в Преображенском приказе, в застенке, кнут и дыба справляли свое страшное дело, в это время Державный Плотник делал первые, к несчастью, неудачные попытки царственным топором «прорубить окно в Европу».

Оставив свое тридцатипятитысячное войско у стен Нарвы под начальством герцога фон Круи для возведения укрепленного лагеря и для приготовления осады города, царь Петр Алексеевич, в сопровождении Александра Данилыча Меншикова и неразлучного Павлуши Ягужинского, отправился на не дававшее ему спать Балтийское море «взглянуть хоть одним глазком».

– Ох, глазок у тебя, государь! – сказал Меншиков, следуя верхом около царского стремени.

– А что, Данилыч, – окликнул его царь, – что мой глазок?

– Да такой, что хоть кого сглазит! Вон под Азовом салтана сглазил, а теперь, поди, и Карлу сглазит, – отвечал Меншиков.

– Помоги Бог, – задумчиво сказал Петр, – с ним мне еще не приходилось считаться.

– Тебе ли, батюшка-государь, с мальчишкой счета сводить!.. Розгу покажи, тотчас за штанишки схватится, как бы не попало, – пренебрежительно заметил Меншиков.

– Не говори, Лексаша: вон и Христиан датский, и Август польский почитали его за мальчишку, а как этот мальчишка налетел орлом на Копенгаген, так и пришлось Христиану просить у мальчишки пардону, а мальчишка с него и штаны снял, – говорил Петр, вглядываясь в даль, где уже отливала растопленным свинцом узкая полоса моря.

– Штаны, – улыбнулся Меншиков, – это Голстинию-то?

– Да, Голстинию.

– Да и Александр Македонский был мальчишкой восемнадцати лет, когда при Херонее на голову разбил греков и спас отца, – проговорил как бы про себя молчавший доселе Павлуша Ягужинский.

– Ты прав, Павел! – горячо сказал царь, и глаза его загорелись. – Я плакал от зависти к этому Александру, когда в первый раз чел про дело у Херонеи: отец его Филипп и все македонское воинство уже дали тыл грекам, когда на союзников оных, фифанцев, налетел Александр с конницей, мигом смял их, а там ударил и на победителей отца и все поле уложил их трупами! Таков был оный мальчишка!

– А что потом в Афинах было! – тихо заметил Павлуша. – Я тоже, государь, чел когда-то сие описание и плакал, токмо не от зависти, где мне!.. Афин мне было жаль, государь.