Каратели расправлялись с захваченными повстанцами. В Оренбурге скопилось так много колодников, что из Казани выехала специальная комиссия во главе с Луниным и Мавриным. В Малыковке Державин с утра до ночи разбирал дела пленённых пугачёвцев. Серебряков привёз с Иргиза очередную партию несчастных. Иные облыгали друг друга, но большинство держалось твёрдо, удивляя гвардии поручика силою духа.
Серебряков ввёл очередного пленника – яицкого казака, заросшего до самых глаз чёрным волосом.
– Переветник его глупского величества… – тяжело глядя на пугачёвца, доложил он. – Допрошен на Иргизе. Очюнно врёт и сам не ведает что… Будешь говорить правду?
Охрак кровию был ему ответом.
– Это мелкая сошка… Распетлять и высечь простым кнутом. Кто там ещё?
– Злодей Мамаев. Был приближен к самому Пугачёву и творил с ним неслыханные дела.
Мамаев, тощий, борода с сивизной, был уже так замучен допросами, что совсем запутался в показаниях. Он еле держался на ногах, и от побоев в горнице его сгадило. Сперва он признался Державину, что служил у Пугачёва кабинетным секретарём, что вместе с ним они бежали из Казани и по дороге заезжали к игумену Филарету, что посылали в Санкт-Питербурх двух яицких казаков, желая извести императрицу я великого князя, а других – в Казань, чтоб отравить Бибикова…
– Вот, барин, какого я тебе изверга-то доставил… – улыбнулся всем своим страшным рябым лицом Серебряков. – Небось и меня за то, не хуже, наградою не обнесут.
Но, поняв, что бить его не будут, Мамаев тут же начал во всём отпираться.
– Ах, кровопивец! – завопил Серебряков. – Тебе сухим из воды всё одно не выйтить! Признавайся ино по-хорошему!
Державин поглядел на Мамаева, который был весь в синевах от побоев, ничего не сказал Серебрякову и вышел в соседнюю горницу. Там под стражею сидел старец Иов. Поручик уже дознался, что со своим товарищем Дюпиным он сам пришёл к бывшей под Яицким городком жене Пугачёва Устинье, объявил о своём поручении и открыл письмо к Симонову.
– Что, скитник, сибирки ожидаешь? Иди-ко замаливать грехи.
Вернувшись с Иовом, поручик грозно подступился к пленнику:
– Ну вот, ты показываешь, будто бы всё наврал на себя напрасно. А ведь вот это старец Филарет. Он сам говорит, что ты с Пугачёвым к нему приезжал. Так для чего ты меня обманываешь?
– Нет, я его не знаю!
– Как! Так вы не приезжали ко мне? – уставил на Мамаева хитрые свои очёса Иов. – Побойся бога! Лучше, дурак, скажи правду, так тебе ничего не будет.
– Виноват перед богом! – повалился в ноги Державину Мамаев. – Так и было! Мы с Пугачёвым приезжали к нему.
– Ну так врёшь, дурак! – рассмеялся поручик. – Теперь я вижу, что ты всё тут перепутал. А ведь я чуть не послал твоего вранья в Питербурх, а самого тебя не отправил в колодках в Казань! Сказывай, кем же ты был на самом деле в пугачёвской толпе?
– Писарем… – тихо выдавил Мамаев.
– Эх, Серебряков, плачет по тебе каторга! – отрывисто проговорил Державин. – Мало того, что ты грабительски народ грабил, так ещё пыткою понудил сего писаря на себя поклёп возвести!
– Делал токмо то, что всё, барин, делают, не боле, – мрачно прогудел Серебряков, поняв, что проиграл. – А ты погляди-ко лучше, как ваш брат над народом изгоняется. Истинно, кому насрано, а вам маслено!
Державин не ответил на дерзость. Он сорвал зло на Серебрякове, но оттого только, что чувствовал себя беспомощным вблизи другого, великого зла и несправедливости.
Вечером он писал казанскому губернатору фон Брандту: «Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Алексеем Ильичом, было между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если сметь говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая свирепствует в нашем отечестве».