На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва – это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал-губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.

«Ну уж эти питерцы… То-то они Кутузову памятник у себя поставили».

– Чего это на нас все косятся? – шептала подруге Любовь Владимировна.

– Да обсуждают мою шубу с искрой – песцовая или собачья, – рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.

– Сатина играет сам Станиславский, – зашептала подруге. – Луку – актёр Москвин, Барона – Качалов, Настю – знаменитая Книппер, а Ваську Пепла – Леонидов.

Аким краем уха безразлично слушал, кто – кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.

Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.

– Какой ужас, – шептала Ирина Аркадьевна. – Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.

– Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, – резонно заметил Аким, – потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.

– Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, – шептала в ответ Любовь Владимировна.

После первого действия зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».

«Пожарных скачков наняли», – попробовал развеселить себя Аким.

После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.

Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек – это звучит гордо…

– Гениальный монолог, – шептала Любовь Владимировна, – зайдясь от вопля: «Браво-о», – после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».

Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.

– Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, – вспомнила убитого министра. – Чёрный ворон России, – глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. – Принципиально брошу курить», – решила она.

Перед отъездом в Петербург Рубанов вновь навестил Бутенёвых, но повторилась старая история. Начавший жиреть швейцар, нагло топыря губы, вновь стал бурчать, что не велено.

«Нет, следует объясниться и поставить все точки над «и»», – решил Рубанов, с удовольствием припечатав наглеца к стене.

Пока тот крутил башкой, соображая, где он и какой сейчас день и год, Аким не спеша поднялся на второй этаж и позвонил.

Дверь распахнул сам Бутенёв.

– Заходи, заходи, – обрадовался Рубанову. – Все куда-то в гости уехали, – закашлял он. – А тебя пускать не велели, – улыбнулся Акиму. – Дело молодое, сами разберётесь… Мы тоже, по молодости, будь здоров как с Верой Алексеевной ссорились, а всю жизнь вместе прожили, – пригласил гостя в комнаты.

Через час, когда Аким собрался уходить, Бутенёв крепко пожал ему руку.

– Будешь на войне, ничего не бойся… Там всё может быть… Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью.., она и не страшна будет…

Вечером Константин Александрович сознался домашним, что принимал Рубанова.

Проплакав всю ночь, Натали решила, что если он придёт ещё раз, следует сначала убить его, а потом простить. Довольная понятной только ей логикой, под утро она уснула, и ей сладко снилось, что взявшись за руки, они с Акимом куда-то идут… Кажется, к восходящему красному солнцу…

      ____________________________________________

Новый 1903 год Рубанов-старший встретил безрадостно.