мой маленький джип в аллею
вплывает, дышать не смею.
«Бежит и тает, как свечка,
по улочке, бежевой речке,
иное солнце – ручное,
в оранжево-белом облаке
солн-шар[2] – печёное яблоко,
он мал, но оно сквозное.
Вот белый олень промчался,
и миг лишь до сна остался…»
Лёд тронулся – не остановишь,
напрасно баранку ловишь,
джип, верная моя лайка.
Что ось, что любая гайка
летят на север, за осень,
вслед снегу тебя заносит.
Туда, за алмазной гранью
(последней в максимализме?),
за Северный полюс жизни
или, быть может, за Южный
(такой же книжный и вьюжный)…
А грань земная – на осень
по кругу назад – и бросит.
Увы, аллея из елей
покрыта снегом забвенья
и нам видна еле-еле…
Мой город, на сон похожий,
летят огоньки и звенья,
что ж, снова я твой прохожий.
Но сонм рождественских елей
Почти верблюд
Дети, и цветы, и звери
(или проще – рай).
«Проходи, – зовут, – сквозь дверь и
с нами поиграй».
Но она – всё туже-ýже.
Нет, не мародёр,
не пират, я неуклюже
взрослый дромадёр.
Больше солнца и без меры
вас любил-люблю.
Жаль, что я уж жёлто-серый
и почти верблюд.
На дворе кричит погонщик
и стоит жара.
Тащат тачку, катят бочку –
вот и вся игра.
что, открыв в решётках струны,
прозвенит в саду,
где игрушечные луны
ждут свою звезду?
Осенний рисунок. Дорога
Ах, если бы иначе! Хоть бы немного.
Но в даль убегает прозрачно дорога.
Ни тени, ни света – инáче – не будет.
И мимо проходят усталые люди.
Мой путь – выпад в цель – тем точней, чем
случайней.
Он краток, в нём надо пробыть без отчаянья.
1970 г.
Мне в этом зеркале…
Мне в этом зеркале видны
И днём туманные огни.
На этой комнате печать,
Волна стоячая, печаль.
Шаги на потолке дрожат,
И вещи, выпрямясь, лежат.
Слегка вибрирует стеллаж,
Не смея выбрать звон стекла.
А сквозь окно в упор на дверь
С упрёком смотрит странный зверь.
Он видится иль снится мне,
Нечёток силуэт в окне.
И светлый дождь, и сизый страх
Лохматятся в его глазах.
Не может он вернуться в лес.
Дрожит и меркнет лунный блеск.
Породы – голубых ужей?
Кентавров скифских мятежей?
Левиафанов? Синих птиц?
Он затаился и притих.
Но он один из стаи… той,
Что исстари звалась мечтой.
Кому – каёмкой голубой,
Кому – слепящей чернотой:
«В изломе молнии – внемли –
Есмь угол неба и земли!»
…
К кому – дождём звенеть в окно,
как в арку… гулко и темно.
Чердак
В детстве мы запросто вхожи в подвал бессознательного, а в преддверии старости – на чердак никому не нужных вещей…
Анри де Руэн
Здесь, в этом Богом забытом углу,
мальчик оставил ежа и юлу,
сам превратившись в подростка
на стадионе Петровском.
Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,
столбиком скатан, недвижен апрель,
в нём на мосту под стеною[5]
он целовался весною.
Помнится, с ней расставались на «вы»,
дальше есть всё… Нет муравьей травы,
той, что, связуя все звенья,
просто дарует забвенье.
«Я бы вошёл, но не вспомнить мне дверь,
я бы нашёл тебя – только поверь!
Даль – это окна да стёкла».
…
Всё зазвенело… и смолкло.
Из цикла «Местоимения и корни»
Корни
Только б не ведать, только б забыть:
В слове «голýбить» – слоги «убить»,
Призвук презренья – в слогах «призреть»,
В «участи», «чести» – не слышать «учесть».
Крепки ли мы на земле, когда
В «родине» громко слышно – «орда»
Если я мыслю – значит, жива?[6]
Если я плáчу – значит, я есть?
Или – плачý за то, что живу,
Промыслом, хлеб мне дающим здесь?
Мир растворяется – вширь ли?.. На нет?
В круге зрачка ускоряется свет,
Нам остаётся осадка ночлег
В вольноотпущенном русле реки.
Известь в ручье, в глине соль и вода,