В тот день был какой-то праздник. К родителям пришли гости, и они выпивали. Не могу сказать, что отец был очень уж… любителем выпить. Но выпивал иногда. По праздникам. Иногда, бывало, сильно. Если хотя бы папа был трезвый, может и пронесло бы… Но этот праздник!.. А что же это был за праздник? Лето, тогда было лето, самое начало – сирень цвела. Значит, в тот день отмечали день рождения отца.

– Вы – бабушка Жени Игнатова? – услышал я уже знакомый мне голос. – А родители его дома? Отца позовите, пожалуйста.

Вспоминая сейчас свои тогдашние ощущения, могу точно сказать – моё сердце ушло в пятки. И ещё мне стало очень холодно, как когда-то ещё раньше, может, этой прошедшей зимой. Или прошлой?..

…Мы всё с тем же Вовкой Лукиным, воспользовавшись тем, что ни моих родителей, ни бабушки не было дома, раздетыми выбежали на балкон. Вовка сказал: «Айда! Что покажу!». И я поайдакал вслед за ним. Перила балкона были из железной неокрашенной трубы. Мороз был неслабый, и труба накалилась холодом до высшего предела. Вовка высунул язык и быстро лизнул трубу. «Кисло, – сказал он. – Попробуй. Я так у себя на балконе пробовал. Кисло, как батарейку лижешь. Меня Лешка Жук научил». Я, конечно же, лизнул. Припал языком к трубе, как к контактам батарейки. И прилип, конечно. «Отлепляйся быстрее! – заорал Вовка. – Я же тебе показывал, как надо. А ты…» Я попытался отлепиться, но ничего не вышло. Я испугался. Мне стало холодно – то ли от мороза, то ли от страха, что я так и останусь с прилипшим к перилам языком до весны, а может, и на всю жизнь. Холод шёл от языка, проходил по всему телу и аккумулировался в мошонке. Буквально в несколько секунд я наполнился холодом весь, а мошонка сжалась, наверное, до размеров половинки грецкого ореха. Впрочем, в семь лет она не намного больше. «Отлепляйся!» – орал Вовка. Я дёрнулся сильнее и с ужасом увидел белую пенку кожицы от моего языка на чёрной трубе, а изо рта пошла кровь. Я заплевал этой кровью весь балкон, всю гостиную, коридор и бабушкину комнату. Я орал, как резаный, и плевался кровью. Было очень больно. И холодно.

Пришла бабушка, заохала, заахала и стала меня лечить. Впрочем, какое лечение здесь придумаешь? Я стоял над раковиной, сплёвывал кровь, жалобно ныл и ждал, когда она перестанет сочиться. Бабушка быстро разобралась в том, кто является зачинщиком этой шалости, чуть не закончившейся для меня потерей языка. Вовку она выгнала и сказала, чтобы духу его в нашем доме не было.

Потом я долго питался тёплым (не горячим) молоком и таким же тёплым негорячим бульоном. Как долго, не помню. Наверное, не очень долго. Просто в детстве дни кажутся вечностью. Особенно те дни, когда нам плохо.

Вот сказал – в детстве… Не только в детстве. И сейчас мне кажутся мои последние дни вечностью. Потому что мне плохо? Нет, потому что мне никак. Потому что я устал, лежу и жду смерти. Потому что я смертельно устал от слабости и от обречённости, устал от того, что рядом – никого. Только доктор Малосмертов иногда забегает, да соседский парнишка Егор, я его нанял.

Устал я. От жизни устал…

Возвращаюсь к тому случаю.

Бабушка позвала отца, а через минуту отец позвал меня.

В прихожей у двери стоял тот самый комсомолец, который нас с Вовкой изловил. Комсомолец держал Вовку Лукина за шиворот, Вовка угрюмо смотрел в пол.

Мой лучший друг предал меня за этот день дважды. Но тогда я не думал, что он поступил как-то неправильно. А как я бы поступил на его месте? Наверное, тоже привёл бы комсомольца-добровольца к порогу Вовкиной квартиры. А как? Можно было взять всё на себя, отказаться называть адрес друга, или наврать, что, мол, не знаю, где этот пацан живёт, в первый раз его увидел. Но это я теперь такой умный, а тогда… Нам было по семь лет, мы уважали взрослых, да и большого опыта вранья у нас не было, во вранье мы стали практиковаться несколько позже.