– Что случилось, папка?

Григорий прошёл вперёд и сел за маленький столик, с этого места вёл он когда-то разговоры с бывшими директорами. К сыну старался не ходить, неловко. Но вот пришлось:

– Пока ничего не случилось, но, похоже, готовится провокация серьёзная.

Никита сложил бумаги и убрал в сторону:

– Ты бы поконкретней, папка…

– А я тебе, сынок, сейчас всю конкретику изложу. Ты по какому праву под нож гонишь совхозных коров? Ты с каких пор перестал создавать, а только торгуешь, как жид варёными яйцами: хоть какой-то навар, да остаётся? Свиней продал – я это могу понять, и на собрании людям объяснил, что свинья сожрёт весь совхоз при таких расценках. Ты помнишь? И народ меня понял, только ты, похоже, до сих пор мне не простил, что я общественную комиссию создал на том собрании, и все чушки были учтены, и все рубли тоже. Не перебивай меня! Догадывался я, как ты осенью хлеб продавал, понял, когда вдруг деньги зашевелились, и баба в Турцию, и Прошке долги загасил. Но поздно уже было, ничего не доказать.

– Папка, что ты такое говоришь? Я же приличную зарплату получаю, потому и деньги.

Отец посмотрел укоризненно:

– Никитка, твоя зарплата, что по ведомости, это две моих пенсии. Ну, ладно, чужие деньги считать – только нервы трепать. Ты мне за коров почему молчишь?

– Объясняю. Производство молока убыточно, закупочные цены низкие, себестоимость большая. В итоге на каждой тонне мы теряем… сейчас я найду цифру.

– Почему перед губернатором не ставите такой вопрос о ценах? Как это получается, что в одном государстве тот, кто производит молоко, гол как сокол, а торгаш в магазине пополам водой разведённое за три цены продаёт? Кто-нибудь этим будет руководить, или ваши начальники только в лимузинах с ментовским сопровождением да красные ленточки перестригать?

Никита пытался держаться бодро, но не особо хорошо получалось:

– Папка, тебе этого не понять, существуют экономические законы, которые никакая власть отменить не может.

Григорий Андреевич ухмыльнулся:

– До чего же быстро вы научились под плутовство и жульничество теорию подводить?! А уголовные законы уже не действуют? Кто установил такую цену на закуп? Власть?

Никита развёл руками:

– Бизнес. Предприниматели-переработчики.

Старший Канаков опять за своё:

– Почему их власть не поправила?

Тут Никита допустил промашку, позволив себе высказать в упрёк собеседнику:

– Нельзя. У нас свободное ценообразование.

Григорий вскочил со стула, ударил в стол кулаком!

– Забудь при мне языком трепать! Ах ты, сукин сын! – Канаков поймал сына через стол за конец галстука и притянул к себе: – Как ты кучеряво научился? А ты забыл, как с железной кружкой стояли с братовьями, пока мать корову доит, и ждали, когда каждому прямо из титек нацедит, аж шапку пены ветерком сдувает? Это же молоко, продукт! Недобрый человек это затеял, сынок, и ты в изничтожении народа своего участвовать не будешь, не позволю! – И отпустил галстук.

Долго молчали. Старший Канаков сел ближе к столу сына:

– Никита, мы тебя всё время учили, и когда председателем ставили на собрании: думай об людях прежде всего. У тебя на коровнике со всей обслугой десятка четыре мужиков и баб. Ты, когда скотину увезёшь, как им в глаза станешь глядеть? Ты же их на погибель пустишь. А как жить?

Никита отошёл в угол, у зеркала поправил одежду, отёр лицо.

– Папка, не мы первые идём по этому пути, и никакой трагедии, будут жить подсобным хозяйством, ведь жили же до колхозов.

Слышал Канаков от друзей-товарищей, как живут сегодня в тех деревнях, где не осталось животноводства. Говорят, чины приезжали, не только убеждали, но и ножками топали на начальников, что скот держать невыгодно. Вот и увезли на длинных машинах, последний раз коровий плач слышали. Как же деревня без скотин? Если на ранней летней зорьке не щёлкнет длинный кнут пастуха, не заскрипят воротички в пригонах, не наделают коровы огромных лепёшек по всей улице, не выскочат бабы, прообнимавшиеся на солцевосходе с некстати замиловавшимся мужиком и рысью погнавшие коров вдогонку табуну, – разве это деревня? Так, выселка какая-то…