Она рассказывала, он слушал. А что собственно еще надо? Он захотел купить ее картинки. Не он первый, не он последний.

Картинки и, правда, симпатичные. Силой никому их не навяливают, цены не заламывают. Дяденька сам ей заплатил куда больше, чем она хотела. Ну, так это его личное дело. Сейчас вот обогреются, она поблагодарит его за все, и расстанутся.

Зиновьев достал из кармана баночку с леденцами. Он старательно отучался курить и поэтому, нет-нет, да и хватался за это спасительное средство. Он наблюдал за руками девушки. Пальцы, испачканные краской, обнимали чашку с горячим чаем, которую ей по ее просьбе принес Саша. Изящные такие пальчики, тонкие. Их не портили ненаманикюренные, просто по-домашнему обрезанные ноготки. Зиновьев протянул свою руку и погладил ее пальцы. Они были горячими.

Зиновьев откинулся на спинку стула и решительно сказал:

– Все это очень интересно! Но и ты, и я – мы оба знаем, что ты сейчас просто сочиняешь. А теперь попробуй рассказать мне все, как есть.

Даша вспыхнула слегка, а потом рассмеялась и сказала:

– Догадливый вы человек! Первый раз со мной вот так. Но коль вы у меня необычный оптовый покупатель и вообще благодетель, вам я расскажу. Почему сочиняю? Да просто все. Самой противно вспоминать свою жизнь. А слезам не только Москва не верит. Питер не проще в этом отношении. И лимитчиков в нем не любят. Хотя, если так разобраться, за что?! Кто за брошенными вами – коренными жителями, – вашими стариками, какашки в дурдоме убирает? Мы, приезжие! Кто строит этот город? Снова не вы! Кто его от мусора убирает? Вы вот кем работаете? Вижу, что не дворником! А я за маленькую служебную комнатку город подметаю. Нет, я не жалуюсь. Я знала, на что шла. Мне надо было уехать из дома…

Сколько Даша себя помнила, перед глазами была одна и та же картинка: грязная нора в деревянном бараке, по самые стекла занесенном снегом зимой, и с распахнутыми, провисшими на одной петле окнами, летом. Вечно косые родители. Такие же пьющие вусмерть соседи. Не только по бараку – по всей улице, а как выяснилось позже – по всему городку.

Пили по разному поводу и без повода. Особенно любили свадьбы и похороны. Свадьбы случались редко: молодые и не очень молодые «сходились» без лишних церемоний. Расписались – и хорошо.

А вот похороны были куда чаще. И на похороны можно было явиться без приглашения, не то, что на свадьбу. А разницы в сущности никакой.

Первую пили за усопшего или усопшую, вторую за это же, а с третьей забывали, зачем собрались. Орали за столом, как резаные, ругались, и пили-пили-пили… Наконец, напивались до кондиции, будили пьяного гармониста, совали ему в руки инструмент и начинали исполнять застольные песни.

Дашка нередко засыпала под вопли пьяных родителей, которые, вернувшись из гостей, продолжали банкет в их полуподвальной комнате. Напившись, родители отчаянно, но беззлобно дрались, потом мирились со слезами и признаниями в любви, и без устали занимались любовью, не обращая внимания на Дашку.

Она рано поняла, что это такое – «заниматься любовью», и само это слово вызывало в ней жуткое отвращение. Было в нем что-то скотское, омерзительное. Когда в седьмом классе Дашке признался в любви мальчик из параллельного класса – подбросил ей записку в карман пальто, – она пришла на свидание за тем, чтобы отвесить ему пощечину.

Мальчик обиделся, убежал и больше никогда к ней не подходил. А она, как не хотела извиниться, не могла себя перебороть.

Мальчишки, узнавшие про такой ход конем, к Дашке с «любовью» старались не приставать, хоть и нравилась она многим.