Сама она в этом деле не очень разбиралась. Крещеная и крещеная. А тут как открылось ей что-то после Борюсиковых слов. Поняла сразу, какая помощь нужна ее непутевым родителям.

В храме Даша, краснея и заикаясь, спросила у какой-то старушки, что делать ей. Бабушка оказалась правильной и понятливой, направила к батюшке. Даша все думала о том, как рассказать чужому человеку о родителях, о жизни их не праведной, чтобы хоть более-менее приличными выглядели они в ее рассказе, а батюшку увидела, глаза его, руки, и полилось из нее все, как есть, вместе со слезами.

– Крещеные были родители твои? – спросил в конце ее исповеди отец Павел.

– Крест не носили, но крещены были – это точно.

Про то, как отца крестила, бабушка ей сама рассказывала, и от матери слышала, что ее тетка тайком от родителей в церковь водила, где крестили ее и имя дали – Таня. Дело в том, что от рождения она была наречена другим именем. Сумасшедшие, помешанные на Крайнем Севере, родители зафигачили ей имечко в своем вкусе – Челнальдина, что в переводе с тарабарского значило «Челюскин На Льдине». О, как! Родители ее безвылазно сидели на метеостанции, где-то на Таймыре, а Таню воспитывала тетка. Челнальдиной Таня была лет до трех. А потом тетка приложила максимум усилий и выправила племяшке новые документы. Так что в школу она пошла уже Таней. И только родители неизменно называли ее Челналдиной, или коротко – Челкой. В школе ее все так и звали – Челка и Челка. И в училище театральном тоже. Всем нравилось. К счастью, никто не знал его происхождения – уржались бы. Когда Таня со смехом рассказывала эту историю, все думали, что она так шутит.

Даша вспомнила эту историю про мамино имя, и у нее слезы навернулись на глаза…

Отец Павел совершил обряд заочного отпевания. Даша стояла со свечой в руке, горячий воск скатывался по ее пальцам, и боль потихоньку уходила из сердца. Она по-детски успокаивала себя: «Им там хорошо, моим мамочке и папочке. Ведь там нет водки…» И еще подумала о том, что есть какой-то знак в том, что ушли они в иной мир вместе. И впервые от слова «любовь» ее не передернуло…

А за вечерним чаем, который организовала Евдокия Дмитриевна, Дарья вдруг стала рассказывать соседке горькую историю своей жизни. Они засиделись на коммунальной кухне допоздна вдвоем. Алла Сергеевна и Юра, которые крайне редко составляли соседям компанию, в этот день и вовсе отказались от кухонных посиделок – видели, что Даша пришла заплаканная. В душу к ней не лезли, просто сослались на занятость. Дядя Петя на скорую руку перекусил, и поспешил в свою комнату – к телевизору. Тоже, видать, почувствовал, что не до него. И Даша слово за слово разговорилась.

Евдокия Дмитриевна слушала не перебивая, не «ахая» и не «охая», не давая своих оценок событиям Дашкиной жизни, интеллигентно помалкивая, чем расположила к себе Дашу еще больше. А когда расходились на ночлег, сказала:

– Ты не казни их, особенно сейчас. Родителей не выбирают. Они жизнь дали тебе. Вот и живи не как они, а разумно. И счастливо.

– Да где бы его взять, счастья-то… – горестно, как старая бабка, возразила Даша.

– «Где взять»…Самой строить!

А по весне Даша познакомилась с художниками. Они жили в огромной квартире – бывшей питерской коммуналке, прямо под самой крышей. Окна в той квартире были маленькие, округлые сверху, потолки низкие, паркет высох и «пел» под ногами на разные голоса. Даже при дефиците жилплощади, эти хоромы не привлекали никого, и были отданы под мастерскую художника Ивана Сурина. Ваня был личностью не заурядной, и вокруг него кучковались парни и девушки, которые готовы были ему кисти промывать и грунтовать холсты, Да что там! Даже варить для Вани супы и каши, и стирать его уделанные краской портки, лишь бы рядом быть.