Оба, и муж и жена, искренне обрадовались ответу Стация, все уселись в просторную карруку, Поллий начал раздавать распоряжения, решая, куда и когда пригнать повозку после их отплытия, кого из рабов послать с вестями к старой Папинии, тетке Стация, а кого – на почтовую станцию, отправить в Город его жене Клавдии краткое письмецо, которое поэт тут же по пути собственноручно начертал. Драгоценный венок было решено везти с собой, не возлагая непосильной ответственности на верного Клеобула, которого пришлось оставить в Неаполе.

Проехав по прямым и довольно широким улицам и переулкам новой Партенопеи, опустевшим от жары, они быстро достигли гавани. Отсюда открывался обширный вид на всю окрестность: на страшный разлом обезглавленной горы[10], добрая половина которой одиннадцать лет тому назад взлетела на воздух и, рассыпавшись, покрыла собой несчастные окрестные поселения; на змеевидно вытянувшийся Суррентинский полуостров, оканчивающийся мысом Минервы, и на устремленный к нему остров Капрею, похожий то ли на нильского крокодила, каких любили изображать на стенах кампанских вилл в числе прочих водных обитателей, то ли на нереиду, всплывшую вверх лицом и маленькой острой грудью и раскинувшую по морской глади длинные волосы. Поллий показал, где, в направлении Путеол, находится еще одна его вилла, под названием Леймон, расположенная неподалеку от города. Но там они живут зимой, а летом предпочитают Суррент.

У причала их ждало небольшое, но довольно вместительное суденышко, из тех, что называют фазеллами[11]. Все оно было изящно расписано: на золотистом фоне переплетался узор пурпурных, голубых и белых линий, а нос и корму украшали настоящие картины, представляющие на пурпурном фоне плывущих девушек или тоже нереид. Столбики тонких бронзовых перил венчали юношеские головки, на палубе был устроен навес-парада[12], под которым располагалось тройное пиршественное ложе. Не прошло и получаса, как весла фазелла с плеском разрезали соленую гладь Дикархейского залива, а раскрывшийся парус, тоже оказавшийся пурпурным, весело надувался ветром, напоминая лепесток яркой розы.

Когда со всеми хлопотами было покончено и господа удобно расположились под навесом, а рабы принесли им легкое белое вино, яблоки, груши и виноград нового урожая, между старыми приятелями завязалась довольно непоследовательная беседа, состоящая из обрывков воспоминаний о прошлом, удивления или возмущения новыми постройками, изменившими привычный облик города, а также обсуждения только что завершившихся поэтических состязаний. Говорил в основном Поллий. Стаций, промочивший наконец горло, тем не менее предпочитал слушать, лишь изредка вставляя свои замечания. Иногда он терял нить разговора, задумываясь о своем, но Поллий, похоже, не замечал этого, а его жена, сама немногословная, порой выручала гостя, легко выводя его из затруднения.

Их фазелл, легко скользя, пересекал залив по диагонали, не приближаясь к берегу, и издали берег казался голубым и призрачным продолжением иззелена-синей глади моря, однако Стаций знал, что там лежат безжизненные поля серой лавы, которые за годы, миновавшие со времени катастрофы[13], едва начали покрываться хилой растительностью, вызывающей в воображении представление об асфоделях[14] подземного царства. Он вспомнил об отце, который волею судеб в те дни оказался в Неаполе и сделался свидетелем этого ужаса, сократившего его век. Отец мечтал написать об извержении поэму, но так и не нашел в себе сил сделать это. Стаций вспомнил, как начинал дрожать его голос и старческие глаза затуманивались слезами, когда он пытался рассказать о том, что видел. В городах, навеки погребенных под лавой, у них были родственники, знакомые, ученики.