И занавес из дымной глины опустился. Но тут же поднялся еще на полминуты – пока я объясняла бригадиру, что инструменты их и вещи будут за порогом. Что беспокоить нас не нужно, ни завтра, ни потом. Что не доделанное ими – крыльцо, фронтон, проводка, сени и т. д. – доделаем мы сами. Ремонт окончен.

Муж ждал меня в нашем пристанище, нашем приюте с левой стороны. А я, войдя, увидела – до рези ясными, как только что промытыми глазами, – иную комнату, не ту, что видела обычно. Стены в доисторических открытках с мимозой и котятами, бумажные иконки, заношенные телогрейки и бушлаты на веревке над кроватью, свалка постельного белья в углу, раздолбанная швейная машинка на комоде – где всё это? Ни грязи, ни убожества, ни горького непонимания, зачем мы здесь. И даже холод отступил: старая плитка горела днем и ночью и воздух наконец согрелся, стал пригодным для жилья.

Я видела наш завтрак на столе – кофейник, две чашки, гренки с сыром. Рядом с подносом, в стеклянной вазе, рябиновая гроздь. Комод с наброшенной на швейную машинку тонкой шалью. Там же магнитофон и стопка дисков: Бах, Шуберт, Гайдн. Чистая, застланная пледом постель в углу (бушлаты с телогрейками на время перекочевали в кладовую). На верхней полке допотопного серванта – книги (все, что там было: розетки, пепельницы, пустые банки из-под кофе, я выгребла и разместила снизу).

Это был дом, хороший дом, в котором можно разговаривать, молчать, обедать, думать. Можно спокойно засыпать и просыпаться. Но – как там в «Синей птице»? – «прощайте, прощайте, пора нам уходить…»

Встревоженные глаза мужа спрашивали, что произошло. Я объяснила, следя за голосом и за руками: дрожь заразительна. Мы подогрели кофе, забыли про него и стали молча собираться.

Конец ознакомительного фрагмента.