Чарлиз практически не видела его. Даже если он и бывал в свете, то только когда его присутствие было необходимо, оставаясь нелюдимым, хотя, бесспорно, всегда галантным и вежливым. Словно сбегая от двора, он отсиживался подолгу где-то в укромных уголках дворца либо часто отлучался в какой-нибудь из городов королевства. Словом, как во время послеобеденного отдыха или прогулок по парку, так и на вечерних мероприятиях Чарли его не встречала, а по прошествии двухмесячного пребывания во дворце, она окончательно потеряла его из виду. Говорили, что его высочество отбыл в соседнюю страну по каким-то своим, совсем не интересным Чарлиз, темным для нее политическим делам, и когда должен был вернуться, в кругах Виктории не ведали.

Как будто нарочно он избегал общества графини, а Чарли находилась именно в нем!

«Он поддается собственной слабости…» – часто в мыслях сетовала Чарли, тут же их пресекая. «Ах, что же я говорю, – размышляла она, вспоминая слова отрока. – Я не должна думать о нем дурно, но, боюсь, это так. Он сам препятствует своему счастью и не видит этого. Разве это возможно?! Как мне это изменить?»

Виктория, напротив, казалось, совсем не грустила по этому поводу. Безусловно, ей было неприятно осознавать, что ее «золотые» годы проходят в «подвешенном» состоянии, без уверенности в браке, но грустно – ни на мгновение. Она знала, что куда бы принц от нее ни уезжал, далеко он не уедет, ведь она уже жила в его доме, чувствуя себя здесь, как и ее мать когда-то, полноправной хозяйкой, напропалую кокетничая с менее царственными особами мужского пола, но не менее для нее привлекательными. Не страшась осуждений двора, пользуясь своей недолгой, как все придворные были уверены, свободой, она дарила ее своим обожателям. А обожателями Виктории считались все мужчины. Каждый старался завладеть либо ее взглядом, либо рукой для поцелуя, либо состоянием и связями в случае провала брака с будущим королем.

Попав в окружение двора, даже Чарлиз, как она ни пыталась, не удалось избежать его влияния. В столице она неминуемо поддалась искушению размышлений о замужестве. И поддавалась им она часто, потому что искушений было много, но все они оставались кратковременны, как вспышка молний, и с легкостью забывались ею, как минутное помутнение рассудка во время раскатов грома. Да и охотников на лишенную своего положения дворянку не находилось. Обыденное бедное платье, так контрастирующее на фоне лоска нарядов остальных, выдавало в ней отсутствие какого бы то ни было состояния. И внешность ее, ничем не приукрашенная, как у всех дам вокруг, делала ее непримечательным объектом для флирта, потому кавалеры редко уделяли ей внимание. А те, что завораживали обходительными манерами или красотой ее неопытный взгляд, при ближайшем рассмотрении оказывались изнутри совсем иными. Теми, кого интересовало все то, что было Чарли противно: самолюбование, злато, чревоугодие с увеселением или азартные игры. Вскоре, после частых разочарований, долгих раздумий и даже обид на судьбу, она смирилась, окончательно перечеркнув для себя даже возможность замужества, решив, что так оно, наверное, и к лучшему. Чарлиз научилась напоминать самой себе, что все придворные мужчины – самодовольные, любящие только себя гордецы, интересующиеся лишь собственным телом либо телом и деньгами богатых наследниц. Отчасти она говорила так себе еще и потому, что подобные суждения помогали с меньшей болью принимать безразличные взгляды и отвечать полным спокойствием на них самой.

После двухмесячного пребывания в столице у девушки началась бессонница, мучившая ее каждую ночь. Измотанная за день, не чувствуя под собой ног, она ложилась спать, зная, что завтра вновь предстоит прожить трудный, пятнадцатичасовой рабочий день, но не могла заснуть. Не получая ни эмоциональной, ни смысловой отдачи за свои старания, Чарли теряла интерес к происходящему. Она чувствовала, что жизнь утратила для нее цвет, окрасив дни в серую бесконечность. С открытыми глазами, лежа на кровати по ночам без сна, она искала и не находила способов вернуть его и радость жизни. Определенно, одной из причин была тоска по родному дому и отсутствие тетушки, которая непременно бы пожалела племянницу, прижала б к груди. «Нет, жалость к себе не может стать спасением», – заключила Чарлиз, стремясь искоренить в себе любые проявления эгоизма.