***

Солнце косыми лучами падало на столик, где накрыт был чай на двоих. В углу на ткацком станке расцветал пунцовый розан, рукоделие дочери. На стенах просторной гостиной были портреты императора и семейства, министров и генералов – и ни одного портрета хозяина. Квартира казалась музеем, хотя ее хозяин был жив и даже не очень стар. Напротив него сидел человек, которым Яков не мог бы стать никогда – человек, которым Яков вовсе не хотел становиться. Взлет высочайший, карьера блистательная, немыслимая, ссылка без приговора, возвращение без прощения. Почетная должность в Совете, не решающая ничего. Неудивительно, что здесь редко бывают гости. После ссылки старик Сперанский больше никому не доверял – но вот позвал к себе сына старого друга, желая поздравить с удачным началом карьеры.

– Должность адъютанта у генерала Бистрома – это большой успех в ваших летах и в вашем положении, – журчал Михаил Михайлович хорошо поставленным голосом государственного человека. – В ваших силах продолжать столь же уверенно. Я слышал, вы сочиняете; умный выбор предмета может обеспечить вам покровительство. Скажем, полк лейб-гвардии саперов пользуется особой любовью великого князя Николая Павловича. Умело преподнесенная история этого полка может произвести самое благоприятное впечатление…

– Вы в начале вашей службы тоже нечто такое писали? – спросил Яков придушенным голосом.

Сперанский вздохнул; на высоком, рано облысевшем лбу углубились морщины.

– Не в том дело, что я писал в двадцать лет; вам будет полезнее то, что я усвоил в сорок. Юность, знаете ли, всегда хочет слетать до звезд, исправить всю несправедливость мира… И всегда обжигает себе крылья.

– Притча об Икаре, верно? – Яков глубже задавил обиду в голосе. – И что делать предполагаемому юнцу?

– Идти пешком! – взорвался Сперанский, на полуфразе взял себя в руки и продолжал очень сдержанно: – Наше государство таково, как оно есть, и вряд ли изменится. Ваши возможности – таковы, как они есть. Не безграничны. Чем вас одарила судьба? Где ваши дары принесут наибольшую пользу? Вы можете пару лет греметь в журналах, ругать правительство, промечтать всю жизнь и не добиться ничего. Но это, милый Яков, не зрелость. Зрелость – найти дорогу, которая вам доступна, и не отступать от нее. Не терзать себя мечтаниями о несбыточном. Не выпускать из рук ничего из того, что у вас есть.

В серых глазах горел бесцветный огонь, позволивший ему из нищих поповичей стать вторым человеком в России, создавать министерства и законы, писать проекты реформ, перевернувших бы империю. Яков видел его в кабинетах дворца. Михаил Михайлович Сперанский, пятидесяти трех лет, моложав и строен, во всегдашнем белейшем шейном платке и черном бархатном фраке, идет по придворным делам. Приветствия и поклоны все сдержанно-вежливы, глубиной разнятся по рангу приветствуемой персоны. Михаил Михайлович усерден, благонадежен, бессилен – не опасен ни для кого.

Тик-ток. Тик-ток. Золотые часы не спеша отбивали минуты.

– Спасибо, – выдавил из себя Яков. – Вы были добры ко мне.

– Дело не в доброте, – отрезал Сперанский. Пламя в серых глазах погасло. – Я сказал вам факты.

Яков вышел в гвалт и ругань Гостиного двора. Глаза бы не глядели на пестроту шляпок, шубок, платков, на привычный затор из лихачей и ломовых, со звоном подъезжающих к лавкам. Бомм, бомм, бомм – поверх этого шума медленно, скорбно бил колокол Армянской церкви. В угловом окне Яков увидел знакомую фигуру старика – Сперанский помахал ему рукой, словно благословляя в дорогу.

Яков дошел до набережной, и город распахнулся перед ним. После вчерашней метели весь Петербург блестел, как на рождественской картинке, припорошен был свежим снегом, скрывшим с глаз и бедность, и беду. Перед ним была Нева с тонкой полоской еще не замерзшей воды, корабли в розоватой дымке, силуэты фортов и дворцов, город, преображенный золотым светом. От этой красоты еще сильнее разгорелась тоска, непонятная, жгучая – будто город был обещанием, которое не сбудется никогда.