И сплюнул под ноги.

Не больно-то этого Барклая в армии любят, подумал Витька. А Мишка хорош: спал небось, на уроках истории, и теперь несёт всякую чушь! Это же надо придумать, Багратион – командует и полком!

Капралу, похоже, надоело беседовать с бестолковыми подростками.

– Ладно, огольцы, шагай за мной. Предоставлю вас ротному командиру. Да веселей гляди, он добрый, покормить вас прикажет. Небось, не едали солдатского кулеша?

Кулеш оказался похлёбкой из пшена с салом. Густая, наваристая – ребята не заметили, как одолели по целой миске. Давешний офицер принял гостей радушно, велел угостить из ротного котла, и сам с удовольствием хлебал ароматное варево.

Подражая солдатам, ребята подбирали хлебными корками остатки кулеша, когда капрал Оладьев привёл к костру ещё двоих. Высокорослые, широкоплечие, в белых мундирах и высоченных, выше колен, сапожищах. У того, что помоложе, рука замотана тряпицей и висит в петле.

– Вот оне, вашбродие Сильвестр Иваныч, приблудные!

– Пархом Жиленко, вахмистр третьей роты первого эскадрона Глуховского кирасирского полка! – браво доложил первый, вставая во фрунт.

– Фаддей Сковорода, рядовой! – раненый попытался вытянуться перед офицером, но вышло неловко – он скривился, на лбу проступили капли пота.

– Из малороссов,? – спросил прапорщик. Фаддей Сковорода кивнул. – Да ты садись, садись, вижу – болит рука-то. В деле ранен?

Егеря подсунули раненому глуховцу свёрнутую шинель. Тот присел, и принялся баюкать потревоженную руку.

– Так что это его штыком боднуло, вашбродие! – ответил за товарища вахмистр. – Это когда мы на ихнюю пехоту в атаку ходили.

– И как сходили? – поинтересовался прапорщик. – Слышал, успех имели чрезвычайный?

– Так точно, господин прапорщик! – прогудел вахмистр. Он остался стоять, возвышаясь над низкорослыми егерями, как водонапорная башня над дачными домиками. – Как есть, порубали в хузары[7], и три пушки взяли! Оне, хранцузы, нас со своими попутали, а когда опомнились, уж поздно: мы в ряды ворвались и пошли крошить палашами!

– Верно говоришь. – кивнул прапорщик. – Видите ли, братцы, во французской армии есть саксонский полк Цастова. У них каски похожи на наши кирасирские – из латуни, чёрной кожи и с гребнем. Вот пехота, наверное, и обозналась, на свою беду!

Егеря внимательно слушали командира. Видно было, что такие разъяснения для них привычны: прапорщик Яковлев следовал суворовской заповеди «Каждый солдат должен понимать свой манёвр».

– Так и было, вашбродие! – подтвердил вахмистр. – Как есть, обмишулились! Да и польские уланы[8], когда в пики пошли, нас видать, за драгун[9] приняли. Драгуны-то, они в зелёных мундирах. А у нас поверх колетов чёрные кирасы, по ночному времени не сразу и отличишь! Мы те кирасы недавно получили, уже на марше, вот поляки нас за драгун и приняли! А как пики по железу залязгали, тут-то и поняли, что промашка вышла. Повернулись, и давай драпать!

Солдаты засмеялись.

– А что, вы их догнали? – спросил кирасира тщедушный солдатик.

– Ты вон, возьми промежду ног жердину и погоняйся, ерой! – снисходительно отозвался кирасир. – Уланы легко конные, и наездники знатные. Знамо дело, поляки! Рази ж на наших битюгах за ними угнаться? Да и команды такой не было: мы, как улан отбили, сейчас стали перестраиваться, чтобы на пехоту ударить.

– Это ж сколько разных народов с антихристом ентим идут! – вздохнул тот солдат, что чистил кивер. – И поляки, и ещё двунадесять языков. Австрияки – и те с ними, иуды, перемётчики! А мы-то им против Бонапартия помогали, при Аустерлице! Сколько народу тогда полегло…

– Верно, Кошкин. – кивнул офицер. – Есть у Наполеона и австрийский корпус. Он со всей Европы проходимцев набрал. Кто только ему не служит – пруссаки, вестфальцы, вюртембержцы, итальянцы, саксонцы… Поляков поболе других: целый корпус под началом графа Понятовского. Их Наполеон считает лучшими своими войсками. Только Старую Гвардию выше ставит.