– Да, но не это главное. Не так важно, чем ты будешь зарабатывать на Дубликат. Это никого не интересует. Главное, что будет представлять из себя твой Лик. Это главное, ясно?

Он пристально поглядел на Ло, и та смущенно отвела взгляд.

– Да, – тихо произнесла она, как будто в чем-то провинилась.

– И я не хочу больше никаких рисунков, ясно? – снова вступила мама. – Мы с отцом не довольны.

После завтрака отец поцеловал Ло в макушку, а меня потрепал по плечу, словно говоря: «Ну, ничего. И сломанные часы показывают верное время».

Наш Хвитер разделен на секторы, в центре которых находится «Новое Солнце» – светило нашей жизни. Там рождаются Дубликаты. Там же они и умирают. Там лечат больных, там дают приют нуждающимся. Мой дом с розами под окнами в секторе Си. Каждое утро отец выходил на работу в Программный Центр – важнейшее здание. Нет, не так. Называть зданием его было бы слишком бездушно. «Новое Солнце» – это живой организм, а Программный Центр – его сердце. Отец – один из многочисленных клапанов этого сердца. До Центра – триста километров. Но наш красный автомобиль, за руль которого тогда я так мечтал сесть, с легкостью доставлял отца до работы за двадцать минут.

Дверь захлопнулась за отцом, и мне снова захотелось плакать. Я снова почувствовал, что совершил самую ужасную вещь в мире. По крайней мере, все вокруг делали вид, что это так. Я не мог понять, как можно быть довольным оттого, что тебе не принадлежит? Как можно быть тем, кем ты не являешься?

Когда родилась Ло, меня на некоторое время отдали жить с дедушкой и бабушкой. Она тогда была еще жива. Но я солгу, если скажу, что помню ее. Да и вообще помню о том отрезке моей жизни. Кажется, я провел у них всего год или полтора. С чем это было связано, не знаю. Как-то не принято у нас было об этом говорить. Но теперь я думаю, этот вроде ничего не значащий момент в моей жизни предопределил многое в дальнейшем. Дед был художником. Не Дубликатом, а оригиналом. Я помню совсем мало. Только вспыхивают иногда картинки, похожие на комиксы: я сижу на полу, а передо мной большая кисть, размазывающая на палитре краску. И краска эта представляется мне радугой, сверкающей и глянцевой. А затем кисть двигается по холсту. Только кисть. Одна лишь кисть.

Я помнил запах табака и пирожков. Вспоминаю – и всего на секунду по-настоящему ощущаю их запах. А потом он растворяется, неуловимый, призрачный, как сахар в стакане воды. Мир того времени представляется мне перевернутой картинкой. Я помнил краски. Краски.

Когда я вернулся домой, мне было уже три года. Дом мой казался мне чужим и мрачным, и я тут же слег с болезнью. Врачи говорили, что это нервное. Это пройдет. Меня била лихорадка, я пылал и бился в истерике. И словно сон, я помню, как чья-то мягкая рука провела меня по коридору, дверь отворилась, и я увидел много света. И в центре этого света – маленькая детская кровать, похожая на корзину. Я заглянул туда и увидел ангела. Ангел спал, посасывая большой палец. А потом открыл глаза и уставился на меня своим бескрайним небом. Тогда, говорила мать, я быстро пошел на поправку. Лихорадка отступила, и я начал есть. Дом больше не казался мне пустым и мрачным. Я перестал по ночам звать дедулю. У меня теперь был свой ангел. От нее пахло теплым молоком и рождественским утром. Я укутывал ее в одеяло и обнимал. Учил ее говорить и смеяться. Она учила меня любить.

Дед теперь жил в пансионе. С кучей таких же стариков. Не знаю, почему, но мне нравилось бывать там, среди всех этих необычных людей. Запах там был необычный, но он нисколько меня не смущал. Одни старики целыми днями сидели в креслах, другие же тихонько гуляли по пансиону и в небольшом парке, окружавшем его. Мой дед был из последних. Родителям не нравилось привозить нас в это место. Да и Ло была от всего этого не в восторге. Каждый раз она затыкала нос пальцами, говоря таким образом, что ей не нравится находится здесь. А я любил. Я любил здесь всё.