Когда я ещё был на свободе, то совершенно не интересовался вопросом: есть ли у людей, сидящих за колючей проволокой, отпуск, как у всех нормальных людей? Подобного рода глупые вопросы даже не посещали мою голову. Эта тема не интересовала, потому что был абсолютно убеждён: никогда не сидел и не буду сидеть.

Сидят ли здесь невиновные? По телевизору однажды видел передачу, в которой приводились данные общей статистики. Если верить ей, то без вины виноватых здесь обитает около 5%. Честно признаюсь, я таких не встречал и не знаю никого. Да и откуда же мне знать, в душу и совесть к человеку не заглянешь, а так – кого ни спроси между делом – все невиновные, кто признается? Об этом могу лишь судить по собственному опыту, что приобрёл на своём тернистом пути.

Человека выдёргивают из привычной обстановки, бросают в камеру. Перед его лицом захлопывается массивная железная дверь, за которой в момент исчезает привычная жизнь, неоконченные дела, неразрешённые заботы. И начинается нечто совершенно новое, неведомое, страшное… День за днём в четырёх стенах, дай Бог ещё в сносных условиях. Ни семьи, ни близких, ни друзей рядом нет, кругом только незнакомые, посторонние, чужие всё люди, у которых свои проблемы, которым до тебя, до твоих чувств и дела нет. Надламывается тут человек, воля ослабляется.

В таком зависшем состоянии попадаешь к следователю, ну, а он уж профессионально подходит к проводимому следственному мероприятию. Кто-то уступает лишь ради того, чтобы всё наконец-то закончилось, кто-то из-за страха, кто-то просто запутался, и нет больше сил сопротивляться.

Не хочу, чтобы сложилось обманчивое впечатление, что сплошь и рядом сидят невинные жертвы произвола карательной машины, запущенной государством против своего народа. Надеюсь, канули в лету лихие времена. Но, к сожалению, наследие прошлого нет-нет напоминает о себе иногда.

Сидя на своей кровати, я лихорадочно пью, обжигаясь, горячий чай. Каждое утро тороплюсь, заваривая чёрную смоль в своей алюминиевой кружке, которую «нежно» называю «мой чифербак». Знаю, что всё равно не успею «по-человечески» посидеть, глотнуть «крепкоганчика», почувствовать, как кровь загуляет по жилам, а сердчишко затрепыхается в своей клети. Прекрасно знаю, что не успею, но не могу изменить своей многолетней привычке.

Противный резкий звонок застал меня врасплох: глоток чая встал на полпути к горлу. Я чуть не подавился. Где-то в другом конце здания послышался ор дневального: «Давай, выходим строиться на работу! Остальные – на улицу гулять!»

До дна кружки оставалось ещё далеко. Глядя, как на последнем свидании с любимой, на кружку, я, чертыхаясь, задвигаю её на нижнюю полку тумбочки. Конечно, допью чай потом – разогрею и допью – но это уже будет другой чай, несвежий. «Первачок» – это как первый поцелуй, другого такого больше не будет!

– Пойдём, Николаич, потопчем локалку часок-другой, – сосед через проход напротив, Серёга, уже стоял одетый и обутый.

– Ща, только ботинки надену, – кисло ответил я.

Вышли на улицу, где уже было достаточно народа. Люди заполонили локальный участок, ходили из конца в конец, измеряя ограниченное решётками пространство торопливыми шагами. Мы с Сергеем влились в общую массу, то и дело маневрируя между другими заключёнными.

Неожиданно откуда-то сбоку вынырнул «старичок-снеговичок», как иногда называл его про себя небрежно-презрительно я. Это был Володя Кривулин – коллега по работе в ОТК – и получил своё прозвище за сплошную белую седину на голове и пенсионный возраст. «Сейчас опять начнёт со своей любимой присказки…» – подумал я и не ошибся.