– Армуф, мой милый мальчик! Забери эту грубую девочку на улицу и сделай из неё приличного эльфа. Я таки тебя умоляю! – Тихонький изобразил страдание от невоспитанности некоторых, начиная с кончика хвоста. – Когда такие грубые девочки начинают плеваться и шипеть как сердитые кошки, старый Мя начинает плохо думать! Когда старый Мя начинает плохо думать, то не может найти простого решения! Когда старый Мя не может найти простого решения, то начинает раздражаться и имеет желание кого-нибудь наказать!..

– Я понял! Понял! – поторопился прервать его тираду урсолак, придвинулся ближе ко мне и пробурчал, вращая глазами: – Пойдем, что ли, на воздух. Нужно твой наряд подправить.

– Моя сумка!.. – упиралась я. – И сапоги! Эти восьмилапые проглоты сожрали мои любимые сапоги!

– Армуф! Мальчик мой! Я сейчас начнут весь свирепеть и сердиться! – Тихонький искрами синими по шерсти замерцал. – А оно вам надо?! Будут-таки ей сапоги, только уведи её с глаз бедного Мя, а то я совсем перестаю прилично думать!

– Ничего с твоим барахлом не приключится, пойдем же! – Армуф, на свой страх и риск, уперся мне в спину ладонями и стал подталкивать к выходу. – Мя что-нибудь придумает. Только ему для этого надо одному побыть. Пойдем, а то пишог схлопочем! – И понизив голос, добавил: – Мне хватило одного раза, когда он… Он… меня… А я… В общем, я теперь женщин очень уважаю.

Почему-то меня это убедило. Я перестала упираться и сама, без понуканий, вышла за порог дома. Урсолак умудрился проскользнуть вперед меня, и дверь с треском захлопнулась за нами, чуть не прищемив мне кончик косы. На грохот тут же заинтересованно оглянулся Буцефал, оторвавшись от медитативного обгладывания шиповника.

Я кивнула жеребцу, отметив, что кусты он объедал очень аккуратно. И я бы даже заметила: художественно. По крайней мере, тот кустарник, над которым потрудился найтмар, теперь силуэтом сильно напоминал какое-то животное. Или рыбу?

В доме тем часом что-то бумкало, бряцало, звенело… Право слово, за все время нашего знакомства, я еще ни разу не видела фир даррига рассерженным. И вот довелось довести его до белого каления собственноручно. Одно из круглых окошек неожиданно распахнулось, и оттуда едва ли не со свистом что-то вылетело, звучно плюхнувшись под копыта Буцефалу. Армуф проявил незаурядную прыть, оказавшись у выброшенного из дома свертка быстрее, чем черный конь успел нагнуть голову. Я проявила прыть еще большую, едва успев подскочить к урсолаку и с силой отдернуть его назад. Страшные зубы найтмара щелкнули в воздухе ровно в том месте, где мгновением назад было левое ухо наемника.

– Ты совсем спятил, мужик?! – встряхнув Армуфа за шиворот, воскликнула я. – У найтмара что-то отнимать!

– Н… не подумал, – просипел тот, таращась на дивный оскал Буцефала, который для наглядности еще и клыки выпустил. – Однако!

Потом урсолак обнаружил, что я его чуть не на весу удерживаю, крякнул и стал вырываться. Прежде, чем выпустить ворот его замечательной зеленой безрукавки из кулака, я все же оттащила его подальше от Буцефала, хищно раздувавшего ноздри и не сводящего с полуоборотня плотоядного взгляда. Особенно пристально жеребец приглядывался к меховым шортам урсолака. Я показала коню кулак и потащила Армуфа дальше.

В тенистой части дворика нашлась крепкая скамейка с резной спинкой: взвившиеся на дыбы единороги и грифоны, оплетенные искусно вырезанными плетями винограда и плюща. Здесь я отпустила взъерошенного урсолака, села на край скамьи и хмуро посмотрела на «яблоко раздора» в его руках. Это оказался объемистый узел, сделанный из какого-то пестрого платка с богатой бахромой.