– Но, мам, мы ничего не натворим. Все будет хорошо.

Мать не отвечала. Подняв брови, она продолжала есть суп.

– Он мой лучший друг! – воскликнул Робби.

Она бросила ложку и подняла на него свои холодные, безжизненные глаза и слегка сжала и без того узкие губы.

– Нет, я не разрешаю.

Перед ним сидела его строгая мать, которой он не мог противостоять. «Все детство рядом с тобой. Не понимаю, как я еще не сбежал». Робби осел и снова уставился в тарелку, не желая показывать своих эмоций. К горлу подступил омерзительный комок обиды. Этот день должен был стать его отдушиной за весь месяц. Ему некуда было деться, некуда сбежать. Он чувствовал себя замурованным. И хотелось кричать, нарушить эту гребаную тишину, пожирающую из него радость.

«В этом доме нельзя кричать». Эту заповедь он ненавидел. Так же сильно, как и мать сейчас. Он знал, что уговоры бесполезны. «Лучше промолчать, а то вообще никуда больше не пустит. А она ведь думает, что это я из уважения к ней или того смешней – потому что согласен. Проглотить, вдох-выдох, пошел дальше». Но эти царапины, маленькие ноющие ранки, пусть и не ныли по ночам, но было очевидно – рано или поздно одна из них станет последней, и сердце взбунтует и разорвется. Все будет уничтожено, в том числе и тишина. «Зачем она это делает?» Слепая ненависть залила собой все пространство, не оставив ничего. Отобедав, он пошел делать уроки. Ненависть переросла в апатию, которая, свернувшись клубочком, теперь ожидала удачного момента.

– Да, и еще, – произнесла мать из коридора, проходя мимо. – Завтра ты идешь к бабушке, после школы, ты помнишь?

– Мам, но ведь завтра…

– Роберт, ты меня слышишь?! – Она явно не хотела повышать голос. – Мы уже все обсудили. Или тебе твое веселье важнее семьи? Я не таким тебя воспитывала.

Он пытался сосредоточиться на чтении, но тщетно. Его трепало и колотило, как маленького невротика. «Нет, я не разрешаю». Робби видел перед собой эти ее глаза, жидкие зализанные волосы и безупречное лицо ангела, которого хотелось расстрелять. Почему? Он ответить не мог. Каждый раз, когда она выдавала что-нибудь такое, Робби пытался понять, зачем она ходит в церковь. Какая любовь Бога, если она не любила ни себя, ни отца, ни его? Казалось, одной только Алисе повезло. Его всегда это смешило и злило. Вот они ходят, такие невинные и набожные, осуждающе смотрят на остальных, на тех, кто живет по-другому. Мать всегда презрительно фыркала, когда видела, как любимый учитель Робби по рисунку выходил из школы и беззаботно покуривал. «Он курит, но он в сто раз добрее тебя и детей любит». При ней он учителю не улыбался – просто опускал глаза или отворачивался, потому что он был слишком ему рад.

Нет, я не разрешаю.

«Я должен повиноваться, но почему? – думал он. – С какой стати родители считают, что мы их слуги? Иди посуду помой, дома уберись, еще приготовь и снова убери, да, и будь добр, сделай мне массаж, а еще пригляди за моей матерью. В смысле ты не должен?! Я тебя родил, значит, я решаю, что тебе делать и куда ходить!»

Робби будоражило каждый раз, когда он это слышал. Сейчас стало лучше, он приспособился; раньше его уборкой наказывали. Пару раз он отхватил от матери за бардак на столе, но тут Робби спас отец – наверное, единственный раз в жизни он вмешался в воспитание. Он заявил, что сын имеет право на свое пространство, и приделал в его дверь замок. С тех пор Робби почти никогда не разбирал свой стол.

«Они все ненавидят нас. Подростки, подростки… Орут без конца, а нам что? Любить их за это? Нет, правда, я что, настолько мерзкий ребенок? Или на мне проклятие? Где твоя божья любовь?»